Жребий - Валентина Амиргулова

хотелось… Поговорить с бабулей… Ах, да, подумать об Антоне. Пет, это потом, в последние минуты…»

Внезапно какой-то посторонний звук заставил ее насторожиться. Она прислушалась, где-то вдали завел свои трели соловей.

«Ну, вот, весточку подает. Как радостно поет! Птица вольная. Летит, куда хочет, поет от охоты… Я умру, а так же счастливо станут заливаться соловьи, сады цвести… Горе СО счастьем спорить. И так всегда. А может, и правда, как бабушка говорит: умереть едино, что заново родиться. Нет! Я не умру совсем!»

Люба с жадностью стала прислушиваться к новым чувствам, рождавшимся в душе.

Когда увели Любу, все стояли некоторое время не двигаясь, даже дети.

Степанида первой подала голос:

— Ох, лишеньки, что же будет?

Она долго и горестно качала головой, потом кряхтя стала па колени и начала страстно молиться.

Александра продолжала пребывать в оцепенении, уставя затуманенный взгляд в просвет полураскрытой двери. Антошка потянул ее за подол юбки:

— Маманя, ты че?

Она молчала. Антошка захныкал. И Александра чуть слышно выдавила:

— Не плачь.

Степанида встала с колен, подошла к Александре, взяла ее за плечи:

— Шура, не пугай детей. Че, каменная? Возьми себя в руки. Дети боятся.

— Маманя!

— Туточки я, туточки, — отстраненным голосом произнесла Александра, болезненно сморщив лицо.

— Нас выпустят? — спросил плаксиво Антошка.

Александра скорбно на него посмотрела, дрожащей рукой погладила по голове. Беззвучно произнесла:

— Выпустят.

— А где мой картуз?

Александра как-то испуганно оглянулась вокруг. Картуз лежал у ее ног. Она взяла его осторожно, двумя руками. Заметив на дне соломинку, горько усмехнулась. И вдруг изумленно спросила Степаниду:

— Где твоя соломинка?

— Да вот она. — Степанида поспешно вытащила из кармана фартука соломинку.

— Батюшки! Моя ведь короткая! — вскрикнула Александра.

Степанида заполошно оглянулась на дверь.

— Тише ты, голова, услышат! Вот грех с тобой.

Но Александра, пе обращая на нее внимания, залилась в громком плаче.

— Да перестань ты, горе! — сдавленно зашептала Степанида, сильно затормошила Александру. — Ей теперя ничем нельзя помочь, о детях подумай, нас сгубишь всех.

Александра стала плакать беззвучно, давясь рыданиями.

В амбар просунул голову часовой и крикнул:

— Коммен нах хауз!

— Домой? — боязливо переспросила Степанида.

Солдат скрылся.

— Ну, вот, Александра, домой отпущают. Че ждешь-то? Ну, как знаешь.

Подхватив внучек, Степанида метнулась к выходу.

…Александра очнулась посередине деревенской улицы, как раз возле колодца, где на журавле тихонько раскачивалась цепь. Антошка и Федотка бережно вели за руки мать к дому. Антошка дернул се за подол, тихо сказал:

— Посмотри, мамань, какое большое солнце нынче.

Александра приостановилась и каким-то жадным взглядом обвела все вокруг. И пустынную деревню с затаенными, выжидающими глазками давно не беленных, словно пугливо жмущихся друг к другу домков. И далекий, заманчиво зеленеющий лес на взгорке. И огромное, по такое легкое, прозрачное до самой глубины небо. И в душе Александры шевельнулось предчувствие большой, не замутненной горем радости, которую и она сможет дарить другим. Из крайнего дома вышли два высоких фашиста, мельком взглянули на женщину, стоявшую с детьми у колодца, лениво переговариваясь, уверенно зашагали вдоль улицы, тяжело погружая ноги в придорожную пыль. Александра вздохнула. Надо было продолжать жить.

Переполох

От невестки Евдокия не получала писем несколько лет. На нее не обижалась. Лиза сама говорила:

— С глазу на глаз вести беседу я охотница, а в письме рука деревенеет. Пишу, ежели на то надобность особая.

И в этот раз, когда Евдокия вытащила из ящика письмо и сразу узнала почерк невестки, встревожилась. Неужели у брата снова с желудком плохо?

Тут же, на лестничной площадке, опустив сумку на подоконник, Евдокия стала читать письмо. Лиза кланялась и посылала приветы от «сродственников». О брате написала коротко:

«Миша все на тракторе работает. На заработки грех обижаться. Но года-то какие! Устроился бы сторожем или конюхом. Куда там! Но ты его знаешь, много работы на себя всегда берет. За то его начальство любит, да сам он себя не очень…»

И про себя Лиза вставила несколько слов. Знать, и до нее, неугомонной, старость достучалась, раз пожаловалась на недомогания. В конце послания Лиза известила, что картошка в этом году уродилась отменная, одна к одной, и при варке получается рассыпчатая, вкусная. Закончила письмо, как и начала, многословными пожеланиями Евдокии всяческих благ.

Да еще приписка на полях была крупными, размашистыми буквами:

«Может, скоро в гости выберусь, про все новости тогда и расскажу».

Евдокию письмо озадачило. Тревожного невестка ничего не сообщала. Вот только приехать собиралась, хотя па нес больше было похоже нагрянуть без писем.

До вечера Евдокия несколько раз перечитывала письмо, пока не заучила его наизусть.

Думала о нем и на другой день. Что-то подсказывало — неспроста письмо прислано. И как в воду глядела. Недели не прошло, принесли телеграмму:

«Приеду воскресенье Лиза».

А до воскресенья два денька всего и осталось…

В воскресенье Евдокия встала пораньше. К полудню у нее уже борщ на плитке парился, аромат от пирогов по комнате стлался. Громко затрезвонил звонок. С ним случалось: то чуть бренчал, то па всю комнату заливался. Евдокия о фартук руки мазанула и к двери метнулась. Невестку увидела — к объятиям приготовилась, но не ожидала, что та сама к ней бросится: повисла на плечах — и ну всхлипывать. И Евдокия не удержалась, зашмыгала носом: шесть лет не виделись! Успокоились быстро.

— Лизонька, душенька, вспомнила все ж обо мне! Дорожка вокруг да около петляла, а ко мне в дом привела.

— Мы, чай, не десятая вода на киселе, — вытирая глаза концом своего цветастого платка, ответила невестка, но вдруг спохватилась — Я не одна. Где это моя девонька? Танюша, иди сюда!

Увидев высокую, большеглазую девушку, Евдокия всплеснула руками:

— Неужели Татьяна? Была росточек, а стала цветочек. Да какой! Розочка!

Молодая гостья робко улыбнулась. С любопытством взглянула на Евдокию. Это была дочь Лизиной сестры. Евдокия видела ее совсем девчонкой, угловатой, коротко, под мальчишку стриженной. А сейчас какой стала! Губы — маков цвет, румянец полыхает во все щеки, черные, с отливом, волосы, глаза — большие, ярко-голубые.

«На мать смахивает, та в молодости ох как цвела», — отметила Евдокия и вслух сказала:

— Глазам не верю! Ты ли была девчонкой сопливой? Танюша, поди, не помнишь, как просила меня «помудриться», пудру ты так обзывала. Вой как расцвела! От кавалеров, знать, отбоя нет. Жених-то у тебя есть?

Таня недовольно сморщила маленький носик и почему-то настороженно посмотрела на Евдокию. Лиза прервала расспросы:

— И разговорам черед придет. Давайте-ка вещи пока распакуем.

Лиза поспешно стала развязывать бечевку на