Бал для убийцы - Николай Буянов

Сегодня, однако, Любушка была не в духе. Причиною ее плохого настроения, как ни странно, явилась сама пьеса — она живо напомнила ей визит в Мариинский, в Петербурге. Там, помнится, тоже давали «Маскарад», но в другой, более консервативной постановке…

Она не могла вспомнить ни тех актеров, ни того театра вообще — только то, что они всем семейством сидели в четвертом ряду партера, а ложу справа от них занимал какой-то господин средних лет, от которого Люба, однажды посмотрев, так и не смогла отвести взгляд.

— Папа, кто это? — прошептала она.

Отец назвал фамилию, которая тут же вылетела из памяти. И почтительно добавил: важный государственный чиновник, на тайной службе его величества…

Это прозвучало весьма романтично. У мужчины был четкий профиль, напоминающий изображение императора на старинных монетах (папенька был страстным нумизматом): жесткая линия рта, легкая седина в коротко стриженных волосах, высокий лоб и красивой формы затылок… Глаз она не разглядела, они все время ускользали и меняли цвет, отражая огни рампы. Прямая осанка и разворот плеч выдавали в мужчине военного. Странной была реакция Софьи: она проследила за Любушкиным взглядом и вдруг побледнела и отвернулась, а потом, в антракте, сказалась нездоровой и попросила отвезти ее домой.

Всю дорогу она отмалчивалась, а если отвечала, то односложно. Тонкие руки в длинных белых перчатках нервно теребили ручку зонтика, чувственные губы были упрямо поджаты. Несколько раз то Люба, то Вадим Никанорович пытались развеять Сонечкино настроение — напрасно. Так они доехали до самого дома — Донцовы имели особняк на углу Невского, рядом с писчебумажной лавкой Лялина, где, как утверждал хозяин, покупал принадлежности сам Адам Мицкевич. Там отпустили извозчика. Мужчины слегка отстали, занятые скучнейшими разговорами о политике, а Любушка, воспользовавшись долгожданной паузой, умоляюще тронула сестру за локоть:

— Милая, что с тобой? Что тебя так расстроило? Этот несносный pere…

— Перестань, — тихо ответила Софья Павловна.

И добавила после паузы:

— Хорошо, что вы здесь. С вами мне спокойнее.

— Ты поссорилась с Вадимом?

Она улыбнулась через силу:

— Вадим тут ни при чем.

— А тот человек, что встретился нам в театре? — проницательно спросила Люба.

Софья вздрогнула.

— Почему ты о нем вспомнила?

— Не знаю… Привлекательный мужчина. Сильный, но, по-моему, несчастный.

— Не выдумывай. Откуда ты можешь знать?

— Я не знаю — я чувствую. — Она и впрямь, живя в сумбуре, в непротивлении «мировому мусору», тотчас забывала имена и даты (к примеру, не помнила, когда у папеньки день рождения), зато тонко ощущала оттенки слов, жестов и выражений лиц. — Скажи, у тебя с ним…

— Нет, — твердо ответила Софья. — С ним — ни за что и никогда.

— А по-моему, ты к нему неравнодушна.

— К кому ты неравнодушна, прелесть моя? — вклинился в разговор Вадим Никанорович. — На дуэль мерзавца! Стреляться с десяти шагов!

— Ты промахнешься, — мягко заметила Софья.

— Вот еще! Вспомни, как я уложил того селезня на охоте прошлой осенью. Мы с графом Зуровым тогда поспорили…

— Ох, не вспоминай, прошу тебя. У меня до сих пор выстрелы в ушах.

(Охотничий пес графа, крапчатый сеттер по кличке Арап, принес в зубах подранка. Селезень был еще молоденький, не успевший войти в сок и походил на милого слегка неуклюжего подростка. Сеттер, перемазанный по уши в грязи, почему-то приволок добычу не хозяину, картинно опиравшемуся о ружье, и даже не автору выстрела («На троечку, милейший Вадим Никанорович, — посмеиваясь, проговорил Зуров. — У меня-то подранков не бывает, оттого и души убитых по ночам не тревожат». — «А мне, значит, эта проклятая птица будет досаждать во сне?» — «Ну, этого я не утверждаю. Однако есть такое охотничье поверие — древнее, еще со времен скифов…»), а именно Софье, выбрав ее неизвестно из каких соображений, и положил птицу ей под ноги.

Пес явно ожидал похвалы, но Софья, не обращая на него внимания, опустилась перед селезнем на колени и положила ладони ему на грудь. И с изумлением услышала стук крохотного сердечка, слабый и частый-частый, точно барабанная дробь.

— Отошли бы вы, барышня, — сказал кто-то из слуг. — Не ровен час, испачкаетесь.

Но ее руки уже были испачканы — густая кровь казалась горячей в контрасте с холодным октябрьским воздухом…)

Именно в ту осень граф Зуров познакомил Софью с полковником Ниловским. Он тоже показался ей привлекательным. Она дико, почти суеверно боялась его, и все равно он притягивал ее к себе, словно огонь свечи — глупого мотылька…

Позже Соня старалась незаметно присмотреться к сестре: неужели этот человек околдовал и ее? Однако Любушка и думать забыла о той нечаянной встрече в Мариинском — так была очарована Петербургом, его дворцами и фонтанами, сладким томлением белых ночей у разведенных мостов, каменными сфинксами на набережной и цоканьем подков по брусчатке Невского проспекта…

— Сонечка, какая ты счастливая! — с жаром шептала она, лежа в постели, закинув руки за голову и жадно вглядываясь в лицо сестры — свет ночника освещал только одну его половину, делая Софью похожей на портрет, написанный талантливым художником-импрессионистом. — У тебя все-все есть: и богатый муж, который тебя обожает, и эти огни, и эта жизнь… Я давно поняла: настоящая жизнь возможна только здесь, в Петербурге.

— Вот как? — грустно улыбнулась Софья. — И давно ты пришла к такой мысли?

— Ты не понимаешь. У нас, в провинции, ничего интересного не происходит. Ну, вечера в Дворянском собрании. Ну, прогулки с Петей и Николенькой по Старо-Ордынской — там на углу открыли женскую гимназию, знаешь? Я даже как-то ходила на лекции по ботанике, их читал профессор Спрыгин. Сначала было интересно, потом надоело, бросила. А ведь всерьез собиралась стать ученой дамой — представляешь меня в этакой серой длинной юбке, пенсне, волосы забраны в тугой пучок? Папа вечера проводит за картами с этим несносным Гульцевичем и смотрит на меня как на маленькую девочку…

— Ты и есть маленькая девочка.

— Мне уже восемнадцать! — вскинулась Любушка. — То есть скоро будет…

— Все равно. Маленькая и глупенькая — медное принимаешь за золотое.

— Да неужели тебе не нравится в Петербурге?

— Ненавижу его, — с затаенной силой произнесла Софья.

Люба села в постели и с тревогой посмотрела на сестру.

— Так уезжай.

— Рада бы, — вздохнула та. — Только из капкана не сбежишь.

В тот день после обеда Вадим Никанорович уехал в банк, предупредив, чтобы к ужину не ждали («Сегодня обхаживаем промышленника Золотухина — он предлагает наладить очень выгодные продовольственные поставки, буквально по бросовым ценам, однако конкуренты могут переманить»). Любушка сказалась больной и осталась в постели с книгой.