Сны женщины - Евгений Хохлов

…Вот и мама – пионерка с косами «корзинкой», косы подвязаны обвислыми атласными ленточками, темное платьице, фартук с широкими оборками на плечах. А это маленькая копия маминой фотографии, той, что в спальне. Потрепанная, будто долго носили ее в бумажнике, и уголок отломился. А здесь мама на сцене, на той же самой сцене, окруженной балюстрадой, где сегодня репетировала и сама Татьяна. Рядом с мамой… Леопольд?! Фу, не может быть. Ему же не семьдесят лет!

Нет тут никакого Леопольда. Просто похож. Фотография не слишком четкая. С чего ей показалось, что где-то обязательно должен быть какой-то Леопольд? Вообще, какая разница, есть он или нет. Ну их всех, Леопольдов…

Интересно, что до сих пор не попалось ни одной ее, Таниной, фотографии. Может быть, в другом ящичке? Да. Несколько штук прямо сверху. Таня-младенец в цинковой ванночке. В руке резиновая игрушка, выражение лица преглупое. Зачем было фотографировать? Что касается игрушки, она памятная и любимая, и жила долго, хотя никто не мог определить, что за зверь был отлит из резины и раскрашен. «Возьми свою обезьянку, – говорила мама, – и съешьте творожок вместе». И большую часть ненавистного творожка съедала резиновая обезьянка, а голодная Таня втихаря таскала из буфета куски булки до самого обеда.

«Татьяна, почему твой поросенок на моей подушке? – возмущалась Ванда. – И почему он мокрый? Опять в рот тянула? Зубы кривые вырастут. Вот я его выброшу, увидишь! Елена, ты бы следила за своим ребенком! Всякую заразу тащит в рот».

«Танечка, ты готова? А своего резинового мишку ты с собой берешь?» – «Что ты, папа! Я уже большая! Мне же не два года, а целых три с половиной! И котику тоже. Он теперь не боится оставаться дома один».

Папа. В этом доме нет ни единой его фотографии. Бабка папу терпеть не могла, вот фотографий и не осталось. У Татьяны тоже так: если она кого-то невзлюбила, то фотографии исчезают сами по себе, и выбрасывать не надо. Прямо мистика! Но жалко, что ни одного папиного снимка…

О! Ни одного! Да вот же! Сильно выцветшее цветное фото. Изображение окончательно не исчезло, должно быть, только потому, что рядом с папой – маленькая Таня. Фотография выцвела настолько, что папу можно узнать только по генеральской форме, по красным лампасам, а Таню – по темным стриженым волосам. Памятная стрижка. Мама сама стригла ее. «Почти „под пажа“», – говорила мама, откладывая ножницы и расческу. У Ванды эта стрижка называлась «под горшок». Папа хотел бы видеть Таню с косичками. Но что значило папино мнение? Мнение – как его там? – «козла в портупее». Ванда не стеснялась в выражениях.

Фотографии разочаровали. И еще эта вонь, перебивающая запах дорогого дерева! Просто склеп какой-то, а не секретер. Задворки Вандиного быта.

Надо бы подышать свежим воздухом, чтобы снова не разболелась голова. Теперь это просто: стоит только выйти на крыльцо, и… И вдохнуть ранний вечер, запах моря и цветов.

* * *

Ранний вечер, запах моря и цветов. Небо над морем розовеет, над головой становится лиловым. Живая прохлада, трава в росе. Заливаются птицы, белые лепестки осыпают волосы. Прочь, прочь тени прошлого, когда настоящее – почти рай. Героиня наша присела на скамеечку у крыльца. Миг блаженства и отдохновения души наступил для нее. Но он столь краток, этот миг…

У калитки вдруг визжат тормоза, и распахивается дверца тяжелого, довоенной постройки белого «Мерседеса». И сама Леночка Свободная-Дунаева, подворачивая каблуки на неровностях мощения каменной дорожки, торопится к дому. Лицо ее искажено гневом и обидой.

Чуть замешкавшись у автомобиля, за нею неловко, тяжелым шагом, поспешает ее муж, генерал Дунаев.

– Леночка, подожди! – кричит он. – Что за недоразумение! Подожди и объясни мне! Объясни, на что тут можно обижаться?

– Ах! – машет на него Леночка и летит к дому, прихрамывая. Один каблук уже сломан и оплакивается по ходу дела.

– Леночка! – недоумевает генерал. Но Леночка уже у крыльца. Внезапно она замирает, круто разворачивается и чуть не падает в объятия мужа. Что ж, он готов, он всегда готов обнять ее. Но Леночка нацеливает кулачки ему в грудь и вдруг смеется – невесело, хрипло и слегка истерически, будто на сцене. Смех ее звучит неприлично, потому что неуместен. Она ведь не в театре, Леночка. Не на сцене, а всего лишь на нижней ступеньке крыльца.

– Леночка, к чему этот театр?! – пытается понять генерал.

– К чему театр?! – вдруг визжит Леночка. – Да потому что я – актриса! И чтобы я отправилась с тобой на этот чертов остров? На край света? Что мне там делать?! Прозябать? Рыбу ловить? Пить самогон? Стариться в безвестности?! Что мне делать там?! Паясничать перед пингвинами и туземцами?! Я не клоунесса тебе! И не массовик-затейник! И не дрессировщица!

– Леночка, – перебивает генерал, – но там нет пингвинов…

– Вот!!! – кричит Леночка. – Там даже пингвинов нет!!! Что мне там делать, скажи?! Мне, актрисе!

– Хорошо, хорошо, Леночка, – успокаивает супругу генерал. – Ты – актриса, а…

– Да, я – актриса! Аты… ты…

– Ты – козел в портупее! – слышится каркающий глас с небес. Это Ванда распахнула окно мансарды и встала на защиту дочери. Ах, как она любит повоевать! – Ты – козел в портупее! И убирайся из нашего дома! Чтоб духу твоего козлиного здесь не было!

Ванда уж и чемодан собрала, и летит этот чемодан из окна, и раскрывается на лету, и ударяется оземь. И знакомые нашей героине вещи ложатся дорожкой на мокрую траву: фуражка вверх околышем, словно нищий положил для подаяния, китель с пляшущими рукавами, широко расстегнутые брюки при красных лампасах, широкие подтяжки на двойных пуговицах извернулись восьмерками. На брюки падает тельняшка без рукавов, поверх всего – «семейные» трусы черного сатина и смешная подколенная сбруя с пристегнутыми носками цвета ящерицы.

Пока генерал в ошеломлении руками разводил, Леночка уж вбежала в дом и дверь за собой захлопнула, клацнул надежный замок. Теперь стучи не стучи, генерал, не впустят. У Ванды безумия хватит и милицию вызвать. Скандал! И будто бы мало было чемодана с вещами, летит из окна ваза с подсолнухами, что стояла у ложа любви. Ваза вдребезги – семейное счастье разбито, и осколок глубоко оцарапал щеку воина. Капля крови стекла по лицу, упала на плечо.

– Папа, – зовет наша героиня.

Но генерал не слышит. Он смотрит на желтые цветы, рассыпанные по газону, подбирает сломанный повядший подсолнух, но цветок, испачкав рукав мертвой пыльцой, падает из его рук. Он делает шаг, другой, поднимает фуражку, китель, ищет глазами чемодан.

– Папа!

Он оборачивается, уронив вещи под ноги, обеспокоенный неясным призывом, и смотрит, но смотрит сквозь, не видя. Вглядывается безрезультатно и – переводит взгляд на окна мансарды, где, он знает, невидимая за гардинами, затаилась сейчас Елена в ожидании его капитуляции.

Напрасно ждет она. Любовь увяла, стебель измочален и сломан, лепестки осыпаются, мертвая пыльца оставляет грязные следы, перезревшее чаше-ложе чуть смердит. И терпенье генералово истекло.