Огненный дождь - Леопольдо Лугонес

вешней порою.

Тихо, прохладно,

полночь лучиста.

Золотом чистым —

лунные пятна.

Вдруг потемнело.

Туча сокрыла

ночи светило,

в траур одела.

Лунного лика

взор затуманен.

Серый свет странен,

смазаны блики.

Как привиденья,

то возникают,

то исчезают

смутные тени.

И, поднимая

морды, собаки

в стынущем мраке

хрипнут от лая.

Перевод Виктора Андреева

ЛУНА-ОБМАНЩИЦА

Луна золотая

блестит в небесах,

в кошачьих глазах

коварно мерцая.

Поэты, не зная,

что путь ваш — впотьмах,

бредете, в стихах

луну воспевая.

О, как же был прав

Шекспир, написав

(и не поленитесь

прочесть те, кто юн):

«Swear not by the moon…»{52} —

«Луной не клянитесь…»

Перевод Виктора Андреева

СЕЛЬСКАЯ ЛУНА

(Фрагмент)

Лазурь, густея в сумерках, уже сулит покой

деревне натрудившейся, усталой.

Промчался одинокий всадник запоздалый…

Девицы утомились болтовней…

Луна восходит на вечерний небосклон

и навевает сон,

быть может, и печальный, но отрадный,

и разливается по-над селеньем он

рекою неоглядной.

Сон в темноте ночной — он смог бы

сравниться с чернотой созревшей смоквы.

Сон под луной — притихло, наслаждаясь отдыхом, село,

так птица спит, клюв спрятав под крыло.

Когда мы спим

в ночь полнолунья на спине,

то в бездну мы низвергнуты во сне,

не защищенные и малым отзвуком земным.

А на поверхности сияющего диска

луны увидеть можно близко

в Египет уходящее Святое

Семейство{53}; вот они все трое:

с Младенцем на руках Мадонна, рядом с ней

Иосиф с посохом, старик согбенный.

И светло-серый ослик неизменный

бежит по лунным пажитям смешной трусцой своей{54}.

И нежится под синим покрывалом небосклона

душа селенья — аргентинского исконно.

Перевод Виктора Андреева

Г. (неизвестный; говорит с сильным скандинавским акцентом).

К. (неизвестный; по выговору — испанец).

Пустынный перрон железнодорожной станции. Одиннадцать вечера. Полнолуние. Ни звука. Вдали — красный огонь семафора. По краям платформы в беспорядке разбросан багаж.

Г. — невысокий безбородый блондин, склонный к полноте; видно, что хорошего происхождения. На нем мешковатый черный костюм; лаковые башмаки сильно скрипят. Он виртуозно играет тростью с дорогой отделкой и курит одну за другой турецкие сигареты. Левый угол рта беспрестанно дергается от тика, как и левое веко. Руки изумительной белизны; он не делает и трех шагов без того, чтобы не поглядеть на свои ногти. Прохаживаясь, бросает быстрые взгляды в сторону багажа. Иногда резко оборачивается, чтобы крикнуть в окружающую пустоту, будто в ней кто-то обретается. Затем продолжает прохаживаться по перрону, кругообразно вращая тростью.

К. — высок и худощав. Орлиный нос, костлявое лицо. Что-то от военного и студента в одно и то же время. Плохо сидящий серый костюм. Он почти вызывает смех — но не злобный либо издевательский. Во всем видна крайняя бедность, которую он умеет переносить с достоинством. Можно говорить о его благородной сдержанности, тогда как тот, другой, — скорее подозрительный шарлатан.

Они прогуливаются вместе, но ясно, что их беседа — лишь попытка скоротать время. Когда придет поезд, они окажутся в разных вагонах. Больше на перроне не видно никого. К. знает, что фамилия собеседника начинается с буквы «Г», поскольку тот нес чемодан с монограммой. Г., в свою очередь, заметил, что его попутчик доставал из кармана платок с вышитой на нем буквой «К».

СЦЕНА 1

Г. Кажется, была объявлена всеобщая забастовка. Движение по дороге совсем прекратилось. Может, неделю не будет ни одного поезда…

К. Настоящее безумие — приезжать сюда.

Г. Нет, безумцы — рабочие, объявившие забастовку. Бедняги не знают истории. Им неведомо, что первой всеобщей забастовкой был уход плебеев на Авентинский холм{56}.

К. Рабочие делают правильно, сражаясь за торжество справедливости. Две-три тысячи лет — небольшой срок для того, чтобы уже завоевать это великое благо. Геркулес в поисках сада Гесперид{57} забрался на край света. Горная цепь преградила ему дорогу; чтобы выйти к морю, он разломил ее, взявшись руками за две горы, как разламывают вареную баранью голову, взявшись за рога.

Г. Неплохо сказано. Но ведь вам известно, что Геркулес — это миф.

К. Для недалеких умов идеал всегда был мифом.

Г. (резко обернувшись и помахав своей тени тросточкой). Не знаю, имеете ли вы в виду меня, говоря о недалеких умах, но знайте, что не в моих привычках есть жаркое руками. Ваша метафора мне кажется не слишком-то утонченной.

К. Хотя мне доводилось пользоваться вилкой за королевским столом, чаще всего я ел простую пищу вместе с простыми людьми — ягоды отшельника или хлеб пахаря, тяжелый и твердый, как сама земля. Моему нёбу привычен долгий пост.

Г. У вас дурной вкус, уверяю вас в этом. Не думайте, что я не сочувствую обездоленным. Я — за равенство, но если говорить о гигиене, культуре и повседневной жизни, то я — за равенство в благополучии. Раз оно недостижимо, я предпочитаю оставаться выше других. К чему новые жертвы, когда один Христос уже искупил все грехи рода человеческого?

К. Признак добродетели в том, чтобы восставать против неправды, препятствовать ей и карать ее, даже когда исправить содеянное невозможно. Горе попранной справедливости, если помощь ей — следствие логически стройного рассуждения или безупречно доказанной теоремы! Что до меня, то мне не нужны ни равенство, ни новые законы, ни философия, даже наилучшая. Я просто не в силах видеть горе слабого. Мое сердце тут же готово пуститься на поиски счастья для него, пусть даже ценой опасностей и страданий для меня. И не важно, в согласии с законом или против него. Справедливость обычно становится жертвой законов. Вы не заставите меня примириться с подобным издевательством. Но каждое чудовище, явленное мне в видениях, каждый из моих напрасных подвигов заставляли меня еще упорнее сражаться против низкой действительности. И разве рабочие поступают дурно, если ведут борьбу, несмотря на голод? Разве голод — не плата за идеал, так же как кровь и слезы?