Todo negro - Андрей Миллер

немного потрёпанная, рассказывала обо всём. Про Тир Тоингире, про Сид, про туаты, про могучих древних богинь и свой Прекрасный народ. Про то, каким образом можно вернуть Риту — и о том, что нельзя ничего гарантировать. Можно только попробовать.

Гена так ничего и не сумел произнести: просто кивнул, когда настало время решать. Всё, что должно, они успели совершить до заката.

— Нам лучше покинуть этот дом. Твой друг должен дождаться её сам… один. Есть вещи, которые нужно делать самому.

Борщ обнял Гену на прощание, сказав какую-то бессмысленную, но тёплую и ободряющую чушь. Галантно открыл Ши дверь тачки, потом уселся за руль. Мотор заурчал.

Ведя машину по просёлочной дороге, то и дело поглядывая на сидящую рядом рыжую красавицу, Борщ совершенно не представлял, что будет дальше. Как ему теперь жить? Однако очень, очень грела одна мысль.

Теперь старый рокер понимал, что никогда не был сумасшедшим.

***

Хочется сдохнуть. Хочется проснуться. Хочется убежать из ставшего страшным и отвратительным дома. Но единственное, на что у меня хватает сил и мужества — это выпить. Трясущейся рукой хватаю первую попавшуюся бутылку из бара. Пью из горлышка, не чувствуя ни вкуса, ни крепости. Лишь по форме бутылки понимаю — «Куантро». В голову лезет воспоминание, что в «Крестном отце» апельсин символизировал смерть. Впрочем, это первая мысль, содержащая хоть какое-то утверждение в череде бесконечных вопросов: «Что я натворил? Как? Что дальше?»

Я очень боюсь. Боюсь, что Рита не вернется из Сида. Боюсь, что вернется. Вернется странной, чужой. От страха знобит, но очередной глоток «Куантро» немного согревает. Кажется, я снова чувствую собственные руки.

А что, если я убил свою жену? Мы убили. Что, если я просто поехал кукушкой, как Борщ и его рыжая баба с шипящим именем? А может, я вообще нафантазировал приезд друга? Странно, но эта мысль внушает спокойствие. Быть убийцей-шизофреником — это хотя бы понятный диагноз и приговор. А вот так…

Еще глоток «Куантро». Хватаюсь за спасительную мысль о шизофрении. Повелся на уговоры жены, забрался в этот сраный лес, бросив все. Оборвал все контакты, замкнулся в себе. За год можно сойти с ума. Но ведь Рита… а если это я её тогда, год назад? Расчленил труп, собрал в рюкзак, выбросил в реку. А после читал её кельтскую библиотеку и сходил с ума. Но тогда бы я знал все про Сид, про фэйри… а рассказ Ши оказался едва понятен. Но если Борщ и Ши тоже нереальны…

Еще глоток. Я понимаю, что не хочу быть убийцей. Пусть лучше вся эта херня про волшебный мир окажется правдой. Обхватываю лицо руками и плачу, с силой зажмуриваю глаза. Пусть случиться хоть что-нибудь!

— Дорогой, я дома!

Голос Риты! Но какой-то странный. Что-то в нем… Поднимаю голову и мысленно считаю про себя. На «три» нужно открыть глаза.

Один. Два. Три.

Блядь!

Путешествие "Вольги"

Соавтор — Антон Мокин

Ресторан «Белые ночи», который флотские называли просто РБН, был поистине культовым местом для маленького Северодвинска. Спроси кто-нибудь Фёдора Бахтина, как он представляет встречу со старым другом — старпому обязательно пришёл бы на ум именно РБН.

Однако «Белые ночи» недавно закрылись, что весьма символично совпало с развалом Союза. Для флотских крах любимого заведения стал, пожалуй, ярчайшим символом наступившего упадка. Затонувшая страна утянула на дно очень многое, но именно об РБН особенно сожалели.

Так что они с Лёвой сидели в «Никольском посаде» при одноимённой гостинице. Лёва приехал из Ленинграда, и по нынешним временам — как знать… может, вернётся уже в Санкт-Петербург.

— Времена, Лёва, настали: туман. По жизни идём, сука, по приборам…

— Может, так даже лучше? При свете партии на мель сели, всей страной костей не собрали.

— Не исключено. Просто понимаешь, теперь…

— Понимаю я всё, Федя. Давай без негативных вибраций. Давай ещё по одной.

— А за что?

— Как за что? Ясное дело, за…

Произнести тост Лёва не успел: возле столика появился человек в форме. Погоны у него были серьёзные, но смущение — как у последнего «пиджака» перед строем.

— Вы… извините… да, прошу прощения… вы же Лев Платонов, правда?

— Он самый.

— Извиняюсь, что отрываю, так сказать… «Левиафан» всей частью слушаем. Поклонники, так сказать. Вот верите — нет, как знак: утром кассету урвал! Из кармана не вынул ещё. А тут вы!

На обложке кассеты Лёва выглядел лучше, чем в жизни. С загадочным видом смотрел вдаль, длинные волосы развевались на ветру. «Хождение за семь морей» — свежак, Фёдор сам ещё не успел толком послушать. «Левиафан» хоть и плоть от плоти Ленинградского рок-клуба, но для Северодвинска — свои. После жены Ли Харви Освальда мало из города вышло известных людей. А Лёва не только всесоюзно знаменит был: и в капстранах знают…

Пока музыкант ставил автограф, Фёдор усмехнулся про себя: всё ещё не отвык что от «Союза», что от «капстран», хотя давно пора. Затем наконец-то подняли стопки.

— Так за что?

— Уже из головы вылетело.

— Тогда за новый альбом ваш!

— Ох, да клят он будь! Приехал на малую родину, называется: не дают прохода. А ты говоришь, дескать — туман, по приборам… Мне бы правда в тумане скрыться. Может, на год.

— Опять в Индию? Или в Тибет?

— В Камбоджу хочу.

— Куда?

— Ну, Кампучия бывшая. Ангкор-ват посмотреть. Место силы. Пролетарию нечего терять, кроме своих цепей, а рокеру кроме просветления не нужно ничего. Бабки, бабы… пыль суетная. Вот как наши дела сделаем, так сразу — чемодан, аэропорт, Камбоджа. Хоть нормальные песни напишу. Настоящие.

— Нам бы самим просветления… Флотские всё ходят, тыкаются, как котята слепые. Чего будет — не знаем. Чего хотим — не знаем. Обещали всем по квартире к двухтысячному году, а теперь хрен знает, кто дотянет до того двухтысячного. То ли в море, то ли на берегу устраиваться. Вот ты всё про духовное поёшь: то буддизм, то индуизм, то алкоголизм. Заповеди с проповедями, дхарма с кармой. А у нас поп церковь спалил и в «челноки» подался. Всё вокруг стремится к форме шара и катится в жопу.

— Женись.

— А зачем?

— Ну,