Пение птиц в положении лежа - Ирина Дудина

Среди революционеров пламенел неясным пламенем красивый еврей Костров. Он любил Гегеля, а с коммунистами как-то не очень определился. Он, в отличие от остальных, не испытывал к ним сильной неприязни.

Пробегал хорошенький блондин Борисов. Ему из всей компании досталось больше всех. Настоящий инвалид революции. Духовный и физический. Работал в престижном вузе, был подающим надежды преподавателем политэкономии. Приютил всю свору революционеров у себя на кафедре, под видом заседания клуба «Альтернатива». За это вскоре лишился работы. Навсегда. Какое-то время держался на плаву. Был директором культурного центра Василеостровского района. Боже, кто там только не собирался! Какая жизнь кипела и бурлила! Авангардисты, гомосексуалисты, поэты-лесбиянки, актёры и художники, кокаинисты и начинающие бизнесмены — все переплелись там, а потом рассыпались. Куда, где, почему… Как быстротечно бурление и веселье, как кратковременны связи! Где ты, стабильная богемная жизнь? Борисов уже тогда, потеряв преподавательскую работу, был надломлен, как нежный колос, и тихо спивался. Через несколько лет его не стало. Того голубоглазого, розовогубого, стройного блондина.

Пришёл брюнет с кирпичной мордой, выбитыми в драке зубами, корявым сломанным ребром, которое он предлагал ощупать девушкам. Голубизна глаз сменилась унылой бурой пеленой, борода уже не росла, изысканная речь сменилась паранойей — он искал кагэбистов у меня в шкафу и под кроватью. Белые руки стали корявыми и красными. Аромат самца сменился банальной вонью алкоголика. Две его фотографии — до и после — могли бы послужить основой для памятника Жертвам Революции 1986–1989 годов.

Ещё одной колоритной фигурой в революционном движении был Дима. Толстый, огромный Мальчиш-Плохиш, ковыряющийся в носу, угрюмый политэконом, злобный враг коммунизма. Когда перестройка кончилась, он заламывал руки и восклицал: «Боже, и что я только буду теперь делать? Кроме злобы, я ни на что не способен!» Неудачный сын двух университетских профессоров математики. Он тогда любил меня, а его любил Саша Б. Гнусный соперник интриговал, наблюдая за мной острым цепким взглядом влюблённого, у которого похищают предмет любви.

Однажды он куда-то вёз нас с Димой на своей шикарной по тем временам машине. Я, как затравленный зверок, смотрела на эту любовь большого к крупному, и коварные планы исправления ориентации Б. зрели в моём маленьком, покрытом кудрями мозгу. Шансов привлечь внимание к своей женской сущности у меня не было никаких. Всё, что ниже метра восьмидесяти, не попадало в его поле зрения. К заднему стеклу машины Б. был приделан гнусный антикоммунистический лозунг. Пока мы ехали и, особенно, стояли у светофоров, не один прохожий выкатывал на нас круглые шары, а кое-кто показывал локоть. В знак солидарности. Вальяжный демократ в шикарной волчьей шубе за рулём выглядел эффектно.

Приехали в грязный, пустынный гараж. Дима и Б. стали прибивать какую-то отвалившуюся полочку. Влюблённый в Диму Б. звезданул со всего размаху себе по пальцу. Аристократическая слеза выскочила из него и упала на землю. Стон раненого зверя пронзил морозный воздух. Саша прыгал на одной ноге с грацией костистого динозавра и сосал свой собственный палец. Я думаю, он в этот миг мечтал об ином предмете у себя во рту. За дело взялся Дима. Погаными, нежными, не знающими физического труда руками он взялся за молоток. Кажется, не за тот конец. Размахнулся, звезданул. Ещё один крупнозадый динозавр скакал и выл в такт с Б. Я, мелкая, но меткая, вскарабкалась на какой-то ящичек и, пока молодые люди перевязывали себе раны и заливали их йодом, двумя ловкими, но сильными ударами вогнала гвоздь куда надо. Вот вам вся аллегория женщины и революции. Мужчины разрушают языком и мозгом старый мир, женщина забивает молотком гвозди, прибивает полочки.

Был день моего рождения.

Гитарист Гриша с линией на ладони, говорящей о его необычайной силы таланте, продолжил знойную импровизацию, рассказывающую что-то о мучениях верблюда, пролезающего в игольное ушко, посреди ассирийских пустынь. Илья был нежен. Впереди его ждал высокий взлёт и жуткое падение в пропасть. Стать членом Верховного Совета РСФСР, давать интервью по всем каналам телевидения, называться восходящей звездой политического Олимпа — и так долбануться: через Матросскую Тишину, и всё ниже, ниже, ниже — в тихие, насвистывающие ни о чём таксисты. Художник Исам — был наблюдателен и бесконечно красив. Дима — ипохондрил гнусаво, по-немецки. Олег лукаво щурился под своими позолоченными, в тонкой оправе очках, предчувствуя в отдалении запах поста директора банка. Б. занимался распределением портфелей в новом, демократическом Ленсовете и присматривался к ликам мужской красоты среди новых людей. Снейк змеился. Борисов, ещё белолицый, был пьянее, чем нужно. Костров тоже. Гриф закручинился. Стол был заставлен июньскими цветами.

За окном пламенела белая ночь революции.

О русском народе

Какой демон напел мне в уши — но напел. Я взяла маленького трёхлетнего Андрея и поехала на первомайский салют. Что-то подозрительное началось уже в метро. Чем ближе к «Горьковской», тем чаще привычно сонную вечернюю толпу прорезали агрессивные и истеричные вкрапления. Юноши нагло пили пиво из бутылок и бросали тару прямо под ноги, подростки матерились, их девицы слишком откровенно повизгивали в их руках. Молчаливый обычно народ, самая молчаливая его часть — из недавних, подавляемых взрослыми детей, как бы пробовал свой голос и свою способность издавать слышимые миру звуки. Ну и мерзкие же это были звуки, надо сказать.

Что-то подсказывало, что надо немедленно сменить маршрут и возвращаться домой. Но было уже поздно… На предпоследней остановке в вагон набилось такое огромное количество любителей салюта, что сопротивляться воле толпы было уже бессмысленно. На «Горьковской» нас вынесло наверх. Небо появилось над головой, но ощущение погружённости в длинный путь по кишечнику не исчезло, а усугубилось. Подпираемые со всех сторон, мы влеклись к Неве.

Мне всегда казалось, что я среднего роста, даже ниже, и нога у меня маленького размера. В другой, не праздничной жизни. Тут я с удивлением обнаружила, что нет, это не соответствует реальности. В толпе я была высокой и пышной даже блондинкой. Смотрела на всех свысока — и на мужчин, и на женщин, не считая их детей. Толпа была чернявой, смуглой, мелкой, похожей на стадо взбесившихся цыган. Только в отличие от цыган, которые любят яркие лоскуты и вкрапления, всяческие блёстки и жизнерадостные цвета и цветы, окружающее море людское носило тона глубокого траура или присыпанности пеплом. Прямо некие дети Помпеи, на предпоследнем вздохе исходящего смрадом и пеплом вулкана. Сплошь и поголовно в чём-то чёрном или сером, иногда — коричневом. К тому же ощущение вулкана нарастало. Толпа вся сплошь была курящей и вливающей в себя дешёвый алкоголь. Дымилось, искрило тлеющими красными кончиками, булькало и пенилось. Над толпой стоял пивной смрад и сигаретный смог. Под ногами копошились, спотыкались и семенили ножками нарядно одетые дети, некоторые с шариками и флажками. Родители сбрасывали пепел с кончиков сигарет прямо им на весёлые шапочки и розовые щёчки небрежным движением любящих кайф и свободу взрослых людей.

Я смотрела на эту чернявую толпу низкорослых, худосочных, каких-то почему-то черноглазых людей (или это чернота вокруг глаз легла от пепла?). Я смотрела на них, сплошь подверженных мелкому сладострастию курения и алкоголя, на эту матерящуюся, улюлюкающую толпу, и думала с удивлением — это что, он и есть русский народ? Да, это он и есть. Так, когда видишь отдельных его представителей — то там, то тут, больше в приличных местах, то вроде — ничего. Отдельные экземпляры русского народа весьма и весьма благообразны. Откормленные, рослые юноши с лоснящимися от здоровья волосами, розовыми щеками, красными губами, хорошо одетые, стремящиеся к образованию. Красивые девушки, стройные, некоторые — голубоглазые блондинки, как и положено быть потомкам славян и финнов, заселивших невские берега… А тут… Боже… Что это? Откуда? Какой такой они все породы, откуда она взялась в таких количествах? Асфальтовые, блин, человечки!