Актриса - Энн Энрайт

Орсон Уэллс, искавший актрису на роль в фильме, который он, впрочем, так и не снял.

«Я ничего не просила, он не собирался ничего снимать, – вспоминала она, – но явился, чтобы сообщить, что я ему не подхожу». Он пришел к ней в гримерку и сел, поставив перед собой трость с серебряным набалдашником, хотя ходить с тростью ему было явно не по возрасту. Толстенная сигара; широкое, как поднос, лицо. Она заговорила о каких-то пустяках, но, очевидно, невпопад, потому что он внезапно дернул щекой, стукнул тростью об пол и удалился. Как будто из комнаты уходило твое будущее, позже скажет она. Его реакция, одновременно странная и оскорбительная, на самом деле свидетельствовала о том, что он боялся обжечься. Кэтрин Оделл последней в Лондоне узнала, что стала звездой.

Это происходит мгновенно. Возможно, иначе и не бывает. Звездами рождаются, а не становятся, потому что звезды отличаются от простых актеров; более того, некоторые звезды – очень плохие актеры. По крайней мере, так утверждала моя мать. Но в них заложено все, чем должна обладать звезда, и Кэтрин Оделл в свои девятнадцать всем этим в полной мере обладала. Вне сцены вы могли вообще не обратить на нее внимания, но, когда она поднималась на сцену, вы смотрели на нее, не в силах отвести взгляд.

Мать говорила, что на сцене надо уметь просто стоять. То же заметил поэт Стивен Спендер, когда однажды заглянул за кулисы, чтобы поцеловать ей руку. Она играла зимнюю сцену и, если верить ему, стояла так, что он видел, как у нее из юного ротика вылетают облачка пара. Вот как она играла.

Или, возможно, она помнила главное указание Мака:

«РОНЯЙ ПОДНОС!»

Она и в дальнейшей карьере предпочитала держать руки перед собой, а не оставлять их свисать вдоль тела, как два кочана салата, считая, что это придает ее позе динамики. Один критик отмечал, что она стоит так, словно в любую минуту может сорваться с места и куда-то убежать.

Она приходила в театр к шести часам и готовилась к спектаклю, в котором произносила ровно пять реплик. Разогревала горло, разминала лицевые мышцы, повторяла, что Карл у Клары украл кораллы. Ритуал не менялся никогда. Прежде чем подойти к зеркалу, Кэтрин почти полчаса сидела просто так, а потом еще полчаса, пока ее гримировали. За пять минут до выхода на сцену она вставала, покидала гримерку и занимала свое место в кулисах. Как рассказывали, каждый вечер она выкладывалась по полной, а назавтра отсыпалась до трех дня. Фиц, окончательно переселившийся в квартиру на Фрит-стрит, добился для нее от Нобби такого контракта, который приносил деньги всем, и даже ей кое-что перепадало.

Это, думаю, было славное время. Она ничего не говорила о проявлениях всеобщего внимания, сопровождающего любой успех, – аплодисментах, щелканье фотовспышек, заполняющем гримерку аромате белых цветов и толпах поклонников, осаждающих служебный вход. Зато говорила о том, каким богатырским сном спала на прекрасном новом постельном белье из импортного американского хлопка. На третий месяц выступлений перед битком набитым залом она обзавелась новой кроватью, а еще через две недели решила, что пора расстаться с Ноттинг-Хиллом. Она перебралась в «какой-то» (по ее выражению) отель на Беркли-сквер с обслуживанием номеров: в середине дня раздавался стук в дверь и ей приносили яичницу-болтунью, приготовленную на сливках и посыпанную зеленым лучком. Кэтрин, никогда прежде не пробовавшая ничего настолько вкусного, съедала все до крошки. Позже в меню это блюдо стали в честь Кэтрин именовать «яичницей О’Делл».

Еще она не без горечи говорила о Плезанс Макмастер, которая за те месяцы утратила изрядную долю своей доброты. Плезанс, в свою очередь, утверждала, что это Кэтрин изменилась, хотя та оставалась прежней. Да и некогда ей было меняться. Она едва успевала покупать наряды, чтобы не разочаровать всеобщих ожиданий. У нее не было времени меняться.

Что бы это ни значило.

Моя мать считала, что люди всегда остаются собой, особенно женщины. В любви и в трагедии, в радости и в горе. Она не понимала, что случилось с Плезанс, которая поклялась ей в вечной дружбе.

Однажды вечером девушки отправились к Айвору Новелло, с давних пор соперничавшему с Маком. Одни говорили, что это из-за Новелло Мак сбежал в Ирландию, другие утверждали, что они продолжали дружить. Как бы то ни было, после приезда Кэтрин и Плезанс в Лондон Айвор взял над ними шефство: устраивал им встречи с нужными людьми, помогал приятно проводить время. Но однажды вечером… «Как же я раньше этого не замечала?» – удивлялась потом моя мать.

«Выражение ее лица».

Оно было искажено гримасой боли. Как будто в нее воткнули что-то острое, осколок металла или стекла. Айвор сел за фортепиано, и все начали петь. Выпивка лилась рекой. Затем Айвор взял туфлю моей матери и предложил тост за всех присутствующих. Трудно поверить, что кто-то действительно пил шампанское из обуви, еще хранящей тепло человеческой ноги, но в то время это развлечение считалось модным, и Новелло его любил – или делал вид, что любит. Само собой, сперва девушке приходилось станцевать на столе или на другом возвышении, чтобы мужчина мог снять с нее туфельку – не станешь же скакать на одной ноге и возиться с застежкой и ремешками.

(Да неужели? Вслух я ничего не говорила. Я смотрела в книгу: «роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет».)

В тот раз ей пришлось взгромоздиться не на стол, а на крышку содрогающегося кабинетного рояля и спеть «Вальс моего сердца» – сочинение самого Айвора, кого же еще.

Он налил шампанское, высоко держа бутылку, и поднял маленькую атласную туфельку с бантиком из фальшивых бриллиантов. Мать восседала на рояле, трогательно свесив над клавиатурой голую ступню. Вокруг безумствовали пьяные гости, а среди них – Плезанс Макмастер с застывшей на лице улыбкой.

– За Талифу! Девица, встань! – провозгласил Айвор. Поднес туфельку к губам и сделал вид, что пьет.

– Встань! – подхватили остальные. Плезанс тоже подняла бокал. Выражение лица подруги – будто что-то медленно душило ее изнутри – навсегда отпечаталось у матери в памяти.

– Встань!

Как я раньше этого не замечала?

– Встань!

Они по-прежнему жили вместе в Ноттинг-Хилле. Дома Плезанс упрекнула Кэтрин, что теперь та почти не проводит с ней времени. Она говорила на повышенных тонах. Обижалась, что Кэтрин вечно где-то пропадает. Хотя они только что вместе вернулись домой после вечера у Айвора и вместе снимали макияж, Плезанс посмотрела на нее в упор и заявила: «Я совсем тебя не вижу».