Почти англичане - Шарлотта Мендельсон

– Я покупаю бусы для Марины, – мрачно говорит Ильди и решительно направляется к витринам, проложенным атласной тканью.

Как поверить в возвращение Петера? Петера, который ведет себя так, будто нет ничего разумней, чем исчезнуть на тринадцать лет, а потом воскреснуть? Петера, который, с тех пор как Лора последний раз его видела, сошел с ума. Об этом ясно говорится в письме, хрустящем у нее в кармане: «Мой рассудок – сама знаешь, и в лучшие времена нестабильный – пошатнулся».

Как это понимать? Марихуана? Женщины? В его словах слышится зловещий официозный оттенок: он сидел в тюрьме? Вряд ли – ему не хватило бы твердости нарушить закон. Не перешел ли он от вина, странных ликеров в пыльных бутылках и кошмарного «Уникума», национального венгерского пойла, к чему-то похуже – хуже, чем тринадцатилетняя пропасть, хуже, чем перемена характера? Что, если все его мелкие безуминки – фанатичная забота о матери и взятая на себя роль семейного божества – застыли и превратились вот в это?

А может, письмо не от Петера? Почерк похож, но не в точности. Что нужно самозванцу от сестер Каройи? Внимание? Деньги? Место в запутанном, но вряд ли теплом клубке их семейных объятий?

Господи, думает Лора, послушно целуя ужасную напудренную старуху по имени Борбала, пожалуйста, пусть это будет шантаж, вымогательство, что угодно, только не возвращение мужа, расточительного и безответственного, но по-прежнему идеального в глазах его теток и матери. А если он все же вернется, то быть ему одному. Что бы он ни решил – поселиться в Вестминстер-корте или подыскать себе место погаже, – второго раза Лора не вынесет.

Марина никогда не сидела в поезде рядом с мальчиком; до Кум-Эбби она, кажется, вообще не бывала в поезде. В горле стоит комок. Она только сейчас начала понимать глубину пропасти между ней и Гаевыми родителями. На Марине – вся ее лучшая одежда: тертые джинсы, малиновый джемпер из «Маркс и Спенсер», на размер меньше, чем ей хотелось бы («Очень хорошо, мы видеть твой бюст»), коричневые полусапожки, которые она боится стоптать и поэтому редко носит, и подарок на день рождения – зеленый бархатный жакет, предмет особенной гордости.

– Клево! – говорит Гай, по-лошадиному тычась ей в шею.

– А сколько нам ехать, ну, ты знаешь куда… – с надеждой спрашивает Марина, теребя в руках томик «Мертвых душ», который, после долгих раздумий, сочла не слишком претенциозным выбором для дорожного чтения: в конце концов, это комедия. Воображение рисовало ей неторопливое путешествие в духе толстовских романов, крепостных, бредущих с косами по кукурузным полям, и даже почему-то купе в спальном вагоне, где Гай попытается ее поцеловать.

– Черт его знает, – говорит он, вгрызаясь в гигантский вишневый скон. – Блэндфорд, Лаймхерст, Уиншэм-Сэнт-Питер, Горин-Уотер, Горин-еще-что-то, Стэйт, Шафтсбери, Ист-Нойл, и на машине до «Стокера». Меньше часа. Минут пятьдесят? Поезда по выходным не торопятся.

При упоминании о выходных у Марины скручивает живот. Гай обещал, что его мама уладит дело с мистером Дэвентри, но это совсем не просто. Все случилось слишком внезапно. Марина едва не падает в обморок при мысли о бабушке; хотя мама, добавляет она про себя, к ее судьбе безразлична и вряд ли что-то заметит, так что ее вина в этом тоже есть.

С лица Гая не сходит улыбка. Когда Марина случайно задевает его ногу коленкой, он не отодвигается. Марина смотрит на прыщики у него на виске и вспоминает очередь за билетами на вокзале, где он искательно, будто морская свинка, ткнулся губами в ее губы. «Саймон Флауэрс, – думает она, – хотя запретила себе думать о нем в выходные, Саймон, я всегда буду твоей». Вспомнить бы, сколько у нее с собой денег – вдруг придется сбежать?

– Ты не против, если отца не окажется дома? – спрашивает Гай. – Сёстры, может, и будут…

– Может? Ты разве не знаешь?

– Откуда? Одна уже замужем – дети и все такое. С нами только Люси живет. Я хочу сказать, может, ты надеешься, что там будет папа. Вы же все обычно…

– Мне все равно.

– Хорошая девочка, – говорит он, состроив задушевную мину, и заправляет ей за ухо торчащую прядь волос. Поезд подходит к крошечной станции. Марина не сводит глаз с двух больших черных птиц – грачей, ворон или воронов, – которые дерутся у самых путей за какой-то камень. Победитель хватает клювом трофей и летит над вспаханным полем того, что доктор Три называет «доброй дорсетской глиной». Над поездом птица пугается какого-то звука и роняет камень у окна – так близко, что Марина может его увидеть, если вытянет шею. Именно это она и делает, чтобы однажды не пожалеть об упущенном моменте. Это, собственно говоря, никакой не камень, а нечто маленькое, пушистое и окровавленное: зайчонок, мышь или что похуже. Марина быстро отворачивается и с испугом понимает, что готова расплакаться.

Гай рассказывает историю о мальчишках, которые затолкали «Воксхол Астру» их декана в зал богословия. Марина ужасно нервничает. Когда их грохочущий вагончик оставляет позади Блэндфорд-Форум и направляется к Шафтсбери, ее взору предстает один из тех спецэффектов, которыми славится английская глубинка. Капли дождя на стекле вдруг замедляют бег. На далекое поле через брешь в облаках изливается золотистый поток, и зимнее солнце озаряет светом вагон. Это знамение. В перестуке колес – у поезда ведь колеса? – слышен шепот: Александр Вайни, Александр Вайни. Марина думает обо всем, что забыла взять: духи, гигиенические прокладки, запасную книгу, брелок безопасности, свое самое выразительное сочинение по литературе – на случай, если мистер Вайни захочет взглянуть. «Будь хорошей девочкой», – слышится ей бабушкин голос. Дверь вагона поскрипывает: Вайни, Вайни, Александр Вайни. «Я, – думает Марина, – нехорошая девочка. Я готова к любви. Я готова к сексу. Господи, скорей бы началось».

Оказаться на Венгерском базаре – все равно что попасть на стол к любящим каннибалам. Куда ни повернись, всюду старушки спрашивают: «Что, детей больше нет?», жалостливо качают головами, стискивают плечо или похлопывают по заду; «Ходь вадь? – интересуются они, – как дела?», и Лора с улыбкой кивает, будто вопросы эти исключительно риторические. Ей без конца передают картонные тарелки с телятиной, которые она принимает с вымученной благодарностью: кюсюнюм сипен. Лору мутит; все взгляды, кажется, устремлены на ее карман. Рассказать о письме, конечно, придется – но сейчас, у всех на виду, время не самое подходящее. Расскажет вечером, для их же блага, думает Лора и, подняв глаза, видит в дверях Алистера и Мици.

В поисках опоры она тянется за спину и накрывает рукой пакет с паприкой, податливый, как крошечный трупик. Ее разум еще борется с мыслью о Петере Фаркаше, а глаза уже следят за мужчиной, которого она вроде как любит. Вернее, за его женой. Словно кролик, завидевший ястреба, Лора завороженно провожает взглядом своего заклятого врага.

Мици Саджен бледна, как нечто, извлеченное из расщелины на склоне Карпатских гор. Она красит волосы в рыжий цвет и носит губную помаду, но в остальном выглядит хрупкой, от природы худой: женщина, которая так занята благими делами, что забывает о еде. Она изящно курит. У нее целомудренная грудь. Мици не назовешь миловидной, однако к ней прикованы взгляды и престарелых венгерских матрон, и мужчин всех возрастов – она проходит по залу, как миниатюрный посол на вражеской свадьбе.