Моя гениальная подруга - Элена Ферранте

Эту фразу я прочитала в «Мечте» и запомнила. Лилу она поразила. Мы продолжили разговор на языке книг, будто вступили в соревнование, как когда-то в младших классах. Кармеле пришлось довольствоваться ролью слушательницы. В один миг у меня пробудились мысли и застучало сердце: она, я — и красивая, правильно выстроенная речь. В средней школе мне не доводилось вести подобных бесед ни с учениками, ни с преподавателями. Это было восхитительно! Лила шаг за шагом убеждала меня, что в любви можно увериться, только подвергнув избранника суровым испытаниям. И, неожиданно перейдя на диалект, посоветовала мне согласиться стать девушкой Джино, но только при условии, что он все лето будет покупать мороженое мне, ей и Кармеле.

— Если не согласится — значит, это не настоящая любовь.

Я сделала, как она мне сказала, и Джино как ветром сдуло. Значит, это была не настоящая любовь, но я совершенно не расстроилась. Разговор с Лилой доставил мне такое удовольствие, что я собиралась целиком посвятить себя общению с ней, особенно летом, когда появится больше свободного времени. Мне хотелось снова и снова вести с ней такие же разговоры. Я опять почувствовала себя умной, как будто что-то легонько стукнуло меня по голове, воскресив нужные образы и слова.

Но продолжение истории оказалось не таким, как я ожидала. Вместо того чтобы укрепить отношения между мной и Лилой, тот разговор привлек к ней множество других девчонок. Совет, который она мне дала, запомнился Кармеле Пелузо, и та разболтала о нем всем. В результате дочь сапожника, у которой не было ни груди, ни месячных, ни поклонников, за несколько дней стала в нашем кругу главным экспертом по любовным делам. Она в очередной раз изумила меня, охотно согласившись на эту роль. Если она не была занята дома или в мастерской, значит, шепталась с кем-то из девчонок. Я проходила мимо, здоровалась, но она меня даже не слышала. Из разговора до меня доносилась лишь пара-тройка фраз, которые казались мне прекрасными и заставляли меня жестоко страдать.

6

Это были невеселые дни, кульминацией которых стало мое унижение; я должна была его предвидеть, но предпочитала делать вид, что ничего страшного не происходит. Альфонсо Карраччи перевели в следующий класс со средним баллом восемь, Джильола Спаньюоло получила семь, а у меня были все шестерки и четверка по латыни. Этот предмет мне предстояло пересдавать в сентябре.

На сей раз отец сказал, что продолжать учебу бессмысленно. Учебники стоили дорого. Покупка латинского словаря Кампанини и Карбони, даже подержанного, для нашей семьи была серьезной статьей расхода. Денег на репетитора тоже не было. Но главное — всем стало очевидно, что я не способна к учебе: младший сын дона Акилле перешел в следующий класс, а я нет, дочь кондитера Спаньюоло перешла, а я нет. Мне следовало смириться.

Я проплакала всю ночь и весь день, нарочно терзая себя. Я была старшим ребенком в семье, следом за мной родились два мальчика и еще одна девочка — маленькая Элиза. Пеппе и Джанни, мои братья, по очереди приходили утешать меня: то приносили фруктов, то просили поиграть с ними. Но я все равно чувствовала себя одинокой неудачницей и никак не могла успокоиться. А вечером ко мне подошла мать: я услышала ее шаги за спиной. Своим обычным резким тоном она сказала на диалекте:

— Репетитору мы платить не станем, но ты можешь попробовать выучить латынь сама и пересдать экзамен.

Я смотрела на нее недоверчиво. Она ничуть не изменилась: те же тусклые волосы, тот же косящий глаз, крупный нос, тяжелое тело.

— Никто не говорит, что у тебя не получится, — добавила она.

Больше она ничего не сказала, по крайней мере, я только это и запомнила. На следующий день я засела за учебники, дав себе слово не ходить ни во двор, ни в сквер.

Но однажды утром я услышала, что меня зовут с улицы. Это была Лила, бросившая эту привычку сразу, как мы закончили начальную школу.

— Лену́! — кричала она.

Я высунулась в окно.

— Мне нужно тебе кое-что сказать.

— Что?

— Спускайся.

Я нехотя потащилась вниз: мне было стыдно признаваться, что я не сдала экзамен. Мы немного побродили по освещенному солнцем двору. Я без особого интереса расспрашивала, что у кого новенького, в том числе спросила, как у Кармелы дела с Альфонсо.

— Какие дела?

— Она же его любит.

Лила прищурилась. Обычно когда она смотрела так — серьезно, без улыбки, как будто, если от глаза останется только щелочка, она лучше сконцентрируется на том, что ее интересует, — то напоминала хищную птицу — я видела таких в кино в приходском кинотеатре. Но в тот раз мне показалось, что она приглядывается к чему-то, что ее злит и вместе с тем пугает.

— Она тебе ничего не говорила об отце? — спросила Лила.

— Говорила, что он не виноват.

— А кто же тогда убийца?

— Полумужчина, полуженщина, существо, которое прячется в канализации с мышами и выходит через люки.

— Так и есть, — неожиданно расстроившись, сказала Лила и прибавила, что Кармела, как и весь двор, принимает за чистую монету все, что она говорит. — Не хочу больше с ней разговаривать. Ни с кем не хочу разговаривать, — проворчала она сердито, и я поняла, что в ее словах нет ни капли высокомерия, ни капли бахвальства. Я недоумевала: сама я на ее месте гордилась бы собой, своим влиянием, а она, наоборот, испытывала недовольство, смешанное с боязнью ответственности.

— Разве это плохо — разговаривать с другими? — пробормотала я.

— Хорошо. Но только когда есть с кем.

Я почувствовала прилив радости, но не подала вида. Что она имела в виду, произнося эти прекрасные слова? Может, то, что она хочет общаться только со мной, потому что я не принимаю за чистую монету все, что она говорит, а спорю с ней? Или то, что мне одной небезразличны мысли, приходящие ей в голову?

Да. Она произнесла эти слова голосом, которого я раньше никогда у нее не слышала: тихим, хотя и резким, как обычно. Оказалось, именно она сказала Кармеле, что в романе или в кино дочь убийцы непременно влюбилась бы в сына жертвы. Такое может случиться и в жизни, но только любовь при этом должна быть настоящей. А Кармела ничего не поняла и на следующий же день разболтала всем, что влюблена в Альфонсо: она соврала, чтобы привлечь к себе внимание, и никто не знал, к каким последствиям это может привести. Об этом мы и говорили. Нам было по двенадцать лет, мы долго бродили по раскаленным улицам среди мошкары и пыли, поднятой проезжавшими старыми грузовиками, как две старухи, готовые поставить точку в своей полной разочарований жизни и продолжающие цепляться друг за друга. Никто не понимает нас, только мы, думала я, понимаем друг друга. Только мы знаем, что тяжесть, висевшая над нашим кварталом всегда, сколько мы себя помнили, стала бы чуть меньше, если бы бывший столяр Пелузо не воткнул нож в шею дона Акилле, если бы убийцей оказался обитатель канализации, а дочь убийцы вышла бы замуж за сына жертвы. Было что-то невыносимое в вещах, людях, домах, улицах, и это что-то нужно было выдумать заново, как в игре, чтобы продолжать с ним жить. Главное — знать в этой игре правила, а мы с ней — но только мы — их знали.