Брак. Дорога во все ненастья - Николай Удальцов

– Вам не будет слишком тяжело? – спросил капитан.

– Нет.

Это мой крест.

– А как вы его себе представляете?

– Что? – переспросил я.

– Крест.

– Совмещение вертикали с горизонталью.

– А знаете, Андрей, у вас, художников, и у нас, моряков, один и тот же крест…

С тех пор, нам было легко понять друг друга.

Платил он хорошо, видимо, потому, что понимал, что сейчас искусством занимается только тот, кто зарабатывает им себе на хлеб…

После почти никчемных: «Я вас не разбудил? – Нет – Доброе утро – Доброе утро,» – выяснилось, что ему нужен портрет:

– Вы, Андрей, пишете портреты?

– Да.

– Если вам потребуется – вы можете взять помощника. Я все оплачу.

Я не стал рассказывать о том, что когда-то я так набил руку на портретах Ленина и его последственников во власти, что теперь при написании портретов, вполне могу обходиться не только без помощников, но и без самого себя.

– Можно все сделать по фотографии? – спросил капитан.

– Лучше – по нескольким, – уточнил я.

– Что еще вам потребуется?

– Понять – что вы хотите увидеть в этом портрете? Красавицу? Героиню труда?

– Мою старенькую маму, – он произнес эти слова так просто, что я подумал о своей матери и ответил:

– Тогда я знаю, как нужно писать ее портрет; и кроме фотографий, больше ничего не надо…

Тут бы мне и заняться делом, да не мешало бы позавтракать.

Но зазвонил телефон, и пока он звонил, я не знал, что завтракать я буду с Гришей Керчиным и Петей Габбеличевым.

Я узнал об этом только тогда, когда взял трубку:

– Жди гостей, – звонил Петр, и не то, чтобы я сразу почувствовал, что что-то опять неладно. Но так выходило, что последнее время, мы все постоянно сталкиваемся с неприятностями.

И это постоянство стало вызывать во мне чувство неопределенной тревоги

А может, просто, все мы давно не были в отпусках.

Впрочем, и отпускать нас некому.

Кроме нас самих.

Да и не об искусстве же Петр захотел поговорить с утра.

Ни по утрам, ни по вечерам об искусстве мы не говорим.

Мне, вообще не понятно, как можно говорить об искусстве с коллегами.

Картины можно обсуждать со зрителями, заказчиками, искусствоведами – не приведи, конечно, господь – или галерейщиками, да еще черте с кем – все эти люди стоят на никаких позициях, и их можно сделать своими сторонниками и, даже, соучастниками.

Но, художник, даже твой ближайший друг – это человек, изначально стоящий на иных, чем ты позициях.

Иначе, картину, которую написал ты, мог бы написать он.

Говоря откровенно, ничего конкретного я не предвидел. Предвидеть – это вообще-то – вмешиваться не в свое дело…

Наверное, поэтому, я просто спросил:

– Что-то в твоих словах не слышно оптимизма?

Петр помолчал не много, а потом ответил, кажется вздохнув:

– Оптимизм – это, всего лишь, пародия на счастье…

…Так выходило, что если на шашлыки или на рыбалку, то мы собирались у Петра, если – выпивать просто так или по поводу чьего-либо дня рождения или выставки, то у Гриши Керчина, а вот, поговорить, так это, непременно, у меня. У Никитина, мы давно уже не собирались, да и сам, Вася, встречался с нами все реже и реже.

Это не значит, что у нас был какой-то заведенный порядок, а просто все выходило так, само собой, хаотически.

Ну, как в строительстве Млечного пути, что ли…

Поэтому, я не очень удивился, тому, что Петр назначил встречу у меня – кроме всего прочего, мой дом стоял где-то посредине дороги от Петра к Грише.

И тому и другому, одинаково неудобно до меня добираться.

Я понимаю, Кутузовский проспект строился не по этой причине, но получилось удачно.

Особенно, в глазах тех, кто в удачу верит.

Однажды, у меня случился разговор по поводу веры в удачу с Григорием, и сейчас, я, конечно, не помню его дословно, но общий смысл был следующим:

– Глупые верят в удачу, – говорил один из нас. Теперь уже не имеет значения, кто именно, – Умные – в законы вселенной.

– А остальные?

– В приметы…

В том, что что-то произошло с Васей Никитиным, я не сомневался, а об Олесе я, почему-то совсем не подумал.

В первый момент.

Я подумал о ней, только после того, как позвонил Грише Керчину.

После этого, я думал о ней постоянно, и когда, мы все трое, собрались у меня, получилось так, что Керчин сказал всего несколько слов.

И дальше, все стало ясно.

Ясно, что ее судьба не безразлична ни одному из нас.

Именно поэтому, Григорию прошлось сказать всего несколько слов…

Петр Габбеличев позвонил мне и сказал о том, что у Олеси СПИД.

Мы договорились встретиться у Андрюши Каверина, хотя нам обоим, в то время, было не понятно, чем мы можем помочь – СПИД – это ведь такая вещь, что переливанием крови не обойдешься.

А потом я сел и задумался о том, что такое везение.

Вот, например, мой дед, генерал, был репрессирован дважды, а, значит, дважды ходил по краю жизни. Дважды незаслуженно и бессмысленно рисковал тем, что, в лучшем случае, сгинет в холодных до мозга костей, и голодных до дистрофии колымских или воркутинских, известных ужасом смерти, или безвестных, и оттого еще более страшных, интинских, омских, волжских, читинских или еще каких, многосотенных, номерных лагерях.

И, вроде, не повезло моему деду.

Но сам дед, считал, что ему повезло.

Потому, что в первый раз, его арестовали в середине июня сорок первого, а в июле, многих генералов и старших офицеров, в том числе и моего деда, стали выпускать – не хватало Сталину командиров для бессчетной армии.

А второй раз, деда арестовали первого марта пятьдесят третьего, а уже седьмого марта, Берия стал выпускать подследственных.

Такое вот, везенье-невезенье выпало моему деду.

И, поди, разберись – где она, правда…

Я думал о везенье.

Не догадываясь о том, что о везенье думает и мой друг Андрей Каверин.

Может, мистика в этом какая.

А, может, о везенье думают все нормальные люди…

Хотя, приходить к выводу о нормальности в то время, когда другой мой друг, Вася Никитин, находится в сумасшедшем доме, не очень корректно. Как, вообще, не очень корректно, приходить к выводу о нормальности.

Когда-то, на какой-то презентации еще более какой-то выставки, мне пришлось разговаривать к кем-то, с кем я был знаком чуть-чуть, или не знаком совсем, что еще менее ответственно. Кстати, выставка мне совсем не понравилась, но я не говорил об этом, когда перешагивал через ворох грязных, мятых рубашек носков и трусов, разбросанных по полу. Я как-то не понял, что это искусство, потому, что никогда не относился как к искусству к тому, что иногда скапливалось на полу в моей собственной ванной.

В этой мешанине я и разговаривал с тем самым кем-то.