Ревущая Тьма - Кристофер Руоккио

– И кем был ты? – дерзко спросил я.

Нужно было поддерживать разговор. Я чувствовал, что ноги начинают слушаться меня; моя улучшенная палатинская нервная система восстанавливалась быстрее, чем у рядового человека. И я заметил кое-что необычное в кабинете. Может, и вы заметили? Это был вовсе не кабинет.

Похабная улыбка Крашеного на миг померкла, напускной лоск и пафос исчезли, оставив передо мной жалкое нечеловеческое существо в дорогих одеждах.

– Я таков, каким ты меня видишь. Образ. Любой образ.

– А то, что ты делаешь, – указал я на гомункула рукой, одновременно напрягая икры. – Эти… изменения. Это голография? Или какой-то деймон?

– Я Крашеный, – произнесло существо. – Я могу быть кем угодно.

Оборотень.

– Значит, есть и другие вроде тебя? – спросил я.

Гомункул промолчал. Подошел к окну, заглянул за занавеску. Я не знал зачем. Ответ – утвердительный или отрицательный – ничего не менял. Крашеный молча размотал провод пульта и подключил к голове за ухом.

Он оказался весьма несчастным созданием. В отличие от Айлекс – гомункула, обладавшего свободой выбора наравне с палатинами, – Крашеный был устроен так, что не только его тело, а и душа, и разум были сконструированы создателями для воплощения их планов. Кем он должен быть по их замыслу – убийцей, игрушкой, шпионом или безделушкой, – я не хотел гадать. Он взбунтовался против них, но было заметно, что он все еще следует заложенным алгоритмам, идет по пути криминала и обмана.

Не сомневаюсь, что какой-то гнусный магус в глубинах Воргоссоса запрограммировал его носить лица других, потому что его собственное было ужасным. Если бы гомункул не сбежал и не устроил себе зловещий притон, чтобы обделывать там грязные делишки, я бы ему даже посочувствовал. Он стал хозяином своей судьбы, но окружающий мир ожесточил его, – а может, жестокость была свойственна ему от природы. Даже в результате эволюции не появляются добрые звери с такими зубами, но эволюция слепа, а человек – нет. Эти зубы и их хищный вид – либо суровое подтверждение их назначения, либо злобная шутка вроде ядовитых шипов у розы.

– Ну и цирк, – сказал я, не обращаясь ни к кому конкретно, и потер пятками о ножки кресла.

Я их еще плохо чувствовал, но мозг уже контролировал тело, и оно повиновалось. Спасибо Высокой коллегии и тому, кто настраивал мою нервную систему, пока я был эмбрионом. В себя я приходил очень быстро.

– Ты напоминаешь мне чудовище из «Франкенштейна» Шелли, – вспомнил я классический английский роман, когда-то рекомендованный мне Гибсоном. – Свидетельство того, что замашки человечества простираются куда дальше того, что оно может ухватить.

– Что? – внимательно уставился на меня Крашеный.

– Там рассказывается о схоласте, создавшем гомункула. Задолго до появления нынешних гомункулов. В те времена человек еще толком не понимал генетику, а «Аполлон» еще не побывал на Луне.

Я взял крупный метеорит и прикинул его вес. Килограммов тридцать пять, не меньше. Инмейн потребовал убрать руки, и я подчинился, лишь немного развернув камень, чтобы лучше разглядеть.

– Схоласт, – продолжил я, – создал гомункула из частей мертвых тел. Он, как и любой деятельный человек, воображал, что его детище будет венцом творения, существом более прекрасным, чем способна породить природа. Вроде палатина, полагаю, – улыбнулся я, беря паузу, чтобы гомункул переварил оскорбление. – Но вышло иначе. Ему не хватило таланта, и получилось чудовище. Схоласт отверг свое создание и сбежал, чудовище тоже скрылось. Как и ты.

– Палатин, это лишь твое видение, – ответил Крашеный, теребя провод за ухом.

Над головой снова прошел трамвай, и меня опять замутило.

– Как я уже говорил, – хмыкнул гомункул, – мы с тобой в равной степени люди и оба весьма далеко от дома.

Пришел мой черед ухмыляться.

– Сдаюсь. Мы оба необычны. – Я нерешительно подвигал лодыжками. У меня была всего одна попытка. Всего одна. – Но по-моему, между нами есть существенное различие…

Инмейн приподнял красные брови, но не ответил.

Я процитировал, заменив одно слово:

– «У Сатаны были собратья-демоны; в их глазах он был прекрасен. А ты одинок и всем ненавистен».

– Ты всегда такой? – с издевкой спросил Крашеный.

– Мелодраматичный? О да, – ответил я с коронной кривой ухмылкой. – Спроси любого, кто меня знает.

В этот момент я схватил со стола метеорит, крепко запустив пальцы в поры на иридиевой поверхности. На Эмеше моей силы не хватило бы, но на Рустаме он весил меньше двух третей своей реальной массы и с легкостью лег мне в руку. Я неуклюже вскочил и швырнул камень в лицо Крашеному, прежде чем тот успел пальнуть в меня из станнера. Гомункул взвизгнул и повалился на диван, запутавшись в проводах от пульта. Его пальцы застряли в рукоятке станнера.

Оказавшись на ногах, я вдруг осознал, что кабинет раскачивается. Гомункул издал захлебывающийся звук.

– Зря ты раньше меня не оглушил, – сказал я. – Все ради хвастовства. – Я поднял с пола сундук с боеприпасами, но тот не открывался. – Понимаю, но соблюдать меры предосторожности все равно не мешало бы. Если бы я не знал, где нахожусь, то спокойно дождался бы, пока меня спасут. Но ты упомянул, что ехать еще долго, поэтому я догадался, что мы едем по частной канатной дороге в какую-то дыру, что служит тебе домом. – Я мотнул головой в сторону занавешенного окна.

Подняв тяжелый сундук, подобно заносящему топор палачу, я смерил гомункула взглядом. С окровавленным лицом он валялся на полу, зажимая ладонью превратившийся в месиво рот. В тот момент я всерьез готов был пожалеть его, если бы не его рука. Вытатуированный на ней рот усмехался. Гомункул надувал и поджимал губы, корча всевозможные рожи. Но молчал, – видимо, говорить было трудно. Он навел на меня станнер. Я наступил ему на руку, как на змею.

– Не стоило тебе принимать облик Гхена, – сказал я и со всей силы обрушил ящик на физиономию гомункула.

Ковер забрызгало кровью с примесью чернил. Разные цвета смешались в черный. Я не собирался сдвигать ящик, не хотел видеть, что стало с инмейном. Убедившись, что этот передвижной кабинет направляется куда-то, где мне делать нечего, я поспешно подобрал меч Олорина и отыскал на стеллаже свой пояс-щит. Чтобы не возвращаться с пустыми руками, я подошел-таки к телу. Сожаление – эмоция более сильная, чем гнев, и в равной степени неутолимая. Я прикусил губу, пока вытаскивал из-за уха гомункула провод. Сунул серебристый пульт в ташку на поясе и забрал станнер за неимением своего. Развернулся и двинулся к выходу.

Дверь не открывалась, пришлось прорубать мечом. Она с грохотом вывалилась на оживленную улицу в тридцати футах внизу. В кабинку ворвались ветер и городской шум. Я слышал, как люди удивленно охают, но никто не кричал. Значит, никого не убило. После сумрачного передвижного кабинета рыжее закатное солнце оказалось ослепительным. Я ехал на уровне рекламных щитов, нарисованных и электронных, прославляющих алкоголь и грунтомобили. Улыбчивая рыжеволосая красотка в одном лишь саронге на пышных бедрах предлагала генетические улучшения всего за десять тысяч марок. В условиях низкой гравитации мне должно было хватить сил прыгнуть на три метра к лесам, окружавшим основание этого огромного щита. Схватившись за края проема, я задержался на долгий миг.