Филэллин - Леонид Абрамович Юзефович

Город ваш висит на стене, как при вас было. Все ваши пожитки, что у меня остались, в контору забрали, только трость я спрятала и про эту картину сказала, что моя. Рябов не поверил, а я в раму вцепилась, не отдаю. Ну, он и плюнул.

Под горой с крепостью маленькие человечки нарисованы – кто гуляет, кто козу гонит или с кувшином по воду идет. Феденька полюбил их разглядывать, а я радуюсь, что у меня такой мальчик хороший. Не в отца пошел.

Перед тем, как вас арестовали, вы ему с вечера мастерили пушку-мортирку, сушеным горохом стрелять. Один крючочек у вас никак не прилаживался, вы тогда Феденьку приобняли, говорите: “Ты вот что, брат, ступай-ка ты спать. Я сейчас всё доделаю и под подушку тебе подсуну. Утром проснешься, подымешь ее, глядь – мортирка. Ох, настреляешься!” Он лег, а вам этот крючочек ладить лень стало, потянули меня в постель. Хотели с утра встать пораньше и всё сделать, а Платонов с солдатами и с Рябовым утром-то и пожаловали. Феденька вас ждет не дождется, а про меня и говорить нечего.

Как-то девочкой отец взял меня с собой в Верхотурье, на ярмарку. Идем между рядами, он к упряжи приценивается, а я под ноги себе смотрю, как в таких местах все дети делают – мечтаю денежку найти оброненную или еще что-нибудь хорошее. Вокруг народ толпится, скот гонят, крик, стук. Я от отца не отхожу, боюсь потеряться. Вдруг вижу, мышка бежит. Махонькая, серенькая. Не полевка. Такие в домах живут или в лабазах. Видать, из норки вылезла и заблудилась, со страху забежала в ряды. Я тихонечко так посвистела в ее сторону, и она мало что в базарном шуме мой свист расслышала, а еще и поняла, умничка, что это к ней обращаются. Остановилась, мордочкой завертела, увидела меня и бусинками своими прямо в глаза мне смотрит.

Я это к тому, что, когда вы ко мне только на квартиру встали, ничего между нами еще не было, шла мимо Казенного двора, где тоже лавки, народ толчется, и вас увидала со спины. Вижу, идете с Сидоркой Ванюковым, о котором говорили, что лучший ваш ученик, о чем-то с ним разговариваете, а я, дура, сама не знаю, для чего, шепотом назвала вас по имени. До вас шагов двадцать было, если не более, вы моего шепота никак услышать не могли, но отчего-то встревожились, стали по сторонам глазами водить, приметили меня и улыбнулись. Я эту вашу улыбку до смерти не забуду. Она и теперь мне сердце греет.

В огороде копаюсь, а мысли скачут: от мышки – к кошке. Вспомнила, как вы Феденьке загадку загадывали про кошку с семерыми котятами. Хозяин для них в заборе у земли восемь дырок в ряд прорезал, чтобы им со двора и на двор ходить свободно: большая дырка для кошки, поменьше – для старшего котенка, и так по порядку. Для седьмого, младшенького, самая маленькая дырочка.

Спрашиваете у Феденьки: “Правильно хозяин сделал?”

Он говорит: “Правильно”.

Не смекнул, глупенький, что за мамкой все котята в одну дырку пролезут. Я и сама не сразу умом дошла.

А вы мне сказали: “Так-то оно так, только всякому живому существу хочется в свою дырочку лазить”.

Я тогда поняла, что это вы о себе и обо мне.

Пишете, во сне видели меня с грудями как яблоки, но это с мужского голоду вам помстилось. Еще полгода в тюрьме посидите, станут как арбузы. Они у меня были большие, пока Феденьку носила и кормила, теперь уж не то. Вот если от вас дитя зачну, будут как тогда.

Игнатий Еловский. Журнал камер-секретаря императора Александра I

Июль 1824 г.

Увидел у государя рукопись с заголовком на верхнем листе: “Заметки по истории Александрии Египетской”. Я подумал, что его интерес вызван письмом баронессы Криднер о Мехмеде-Али и его сыне, и не ошибся.

“Взял у Костандиса, – сказал он, поймав мой взгляд. – Расспрашивал его об Ибрагим-паше, об Александрии, и он сказал, что у него есть заметки отца об этом городе. Его отец оттуда родом. Почитай, потом выскажешь свое мнение”.

Когда он предлагает мне что-то с ним разделить, будь то красота пейзажа или чашка собранной им самим земляники, я испытываю волнение, которое даже нельзя назвать радостным. Просто вдруг становится трудно дышать.

Рукопись оказалась небольшой, я прочел ее за вечер.

“Процветание Александрии, – писал Костандис-старший, – связывают с ее выгодным положением на пересечении торговых путей и постоянным притоком эмигрантов, но древние авторы считали, что исток всего – дерзость хитроумного, как Одиссей, родоначальника династии, Птолемея Лага. Он настаивал на своем близком и, разумеется, кровном родстве с Александром Великим, хотя на самом деле оно было того разбора, который в России называют седьмой водой на киселе. В те времена только наличие общих предков гарантировало общность идеалов, а Птолемеи выставляли себя единственными законными преемниками Александра, продолжателями его дела. Их претензии покоились еще и на том, что именно Александрия стала последним приютом ее основателя, давшего ей свое имя.

Александр умер от малярии в Вавилоне, летом 323 года до Р.Х. Соратники немедленно занялись дележом наследства, и в течение тридцати дней, пока они ругались между собой, тело царя оставалось непогребенным. Покойный лежал в непроветриваемом душном помещении, однако на нем не появилось никаких признаков разложения. Это доказывало божественную сущность сына Зевса-Аммона.

В желании преподать современникам нравственный урок, древние авторы не обошлись без преувеличений. Мораль сама собой вытекала из контраста между спокойствием мертвеца и суетливостью живых, между претворившейся в дух плотью Александра и погрязшим в нуждах плоти духом его наследников. В действительности едва ли на июльской жаре они не озаботились уберечь тело от распада. Греки умели замедлять тление, погружая труп в жидкий мед; вероятно, сохраненный по этому рецепту труп и лежал где-нибудь в ожидании похорон. Забыть о нем диадохи не могли, они просто не знали, что с ним делать. Вопрос о месте его погребения был неотделим от вопроса о судьбе созданной его гением империи.

После долгих дебатов сошлись на том, что верховная власть будет вручена царской семье, Пердикка станет ее опекуном, прочие высшие командиры получат в управление отдельные области. Посмертным пристанищем царя назначили его родную Пеллу, но, едва согласие было достигнуто, прорицатель Аристандр из Тельмеса подкинул македонским генералам новое яблоко раздора. Якобы Зевс-Аммон открыл ему великую тайну: поскольку Александр был счастливейшим из земных владык, то земле, которая примет его прах, суждено счастье и вечное процветание.

Хрупкая договоренность рухнула, опять начались ссоры. До останков царя никому раньше не было дела, зато сейчас они понадобились всем. Уступать никто не хотел; наконец Птолемей Лаг ночью выкрал тело Александра и поспешил с ним в доставшийся ему при разделе империи Египет.

Пропажу обнаружили скорее, чем он ожидал; Пердикка с большим отрядом кавалерии пустился в погоню. Узнав об этом, Птолемей, не имевший достаточно сил, чтобы отстоять добычу в бою, распорядился изготовить из глины куклу в рост человека, нарядить ее в царские одежды и положить на погребальные носилки из золота и слоновой кости, которые водрузили на столь же роскошную колесницу. Процессия с глиняным царем продолжала двигаться столбовой дорогой, а труп на телеге повезли глухими окольными тропами. Пердикка настиг мнимый траурный поезд и возвратил его в Вавилон, но подлог раскрылся не сразу. Время было упущено, бесценным фетишем завладел Птолемей.