Семейство Таннер - Роберт Вальзер

У нас с Каспаром был общий друг — сын кантонального советника и уважаемого коммерсанта, — которого мы очень любили за его всегдашнюю услужливость и покорность нашим планам. И частенько заходили к нему домой, где нас с неизменной приветливостью встречала изящная дама, его маменька. Мы часами играли в строительный конструктор и в оловянных солдатиков нашего друга и превосходно развлекались. Каспар отличался в строительстве крепостей и дворцов и в планировании сражений. Наш друг был очень к нам привязан, к Каспару, как мне казалось, даже больше, чем ко мне; он тоже нередко приходил к нам домой, хотя, конечно, особого изыска там не находил. Хедвиг очень его любила. Маменька его совершенно не походила на нашу, и комнаты у них выглядели наряднее, чем у нас, и тон царил другой, я имею в виду тон разговоров; зато у нас было не в пример веселее. В ту пору в нашем городе уединенно жила в чудесном саду одна богатая дама, конечно же не просто в саду, а в доме, но дом никто не видел, из-за густого плюща, деревьев и фонтанов, которые его заслоняли. Про трех дочерей этой дамы, красивых, бледных девушек, говорили, что они-де каждые две недели надевают новые платья. Ношеные платья они не вешали в шкаф, а через особых людей продавали горожанам. Хедвиг довелось однажды получить шелковое платье и пару башмачков одной из упомянутых дочерей, и эти уже надеванные вещи, когда я смотрел на них и трогал, втайне внушали мне отвращение, смешанное с величайшим любопытством и сочувствием, за которое меня часто высмеивали. Сама дама вечно сидела в доме, лишь изредка появляясь в театре, где выглядела до ужаса бледной в своей темно-красной ложе. Средняя из трех ее дочек, пожалуй, выделялась особенной красотою. В мечтах я всегда видел ее верхом на коне; лицо у нее было прямо-таки создано для того, чтобы с гарцующей лошади снисходительно взирать на зевак, заставляя их опустить взгляд. Теперь все три девушки наверняка замужем… Однажды у нас случился пожар, правда не в самом городе, а в деревне по соседству. Все небо в округе побагровело от огня, а случилось это студеной зимней ночью. Люди бежали по мерзлому, скрипучему снегу, мы с Каспаром тоже; маменька послала нас разузнать, где пожар. Мы прибежали к полыхающему дому, но долго смотреть на горящие балки не стали — соскучились да и замерзли, так что вскоре вернулись домой, где перепуганная маменька встретила нас со всей строгостью. Она уже тогда хворала. Немногим позже Каспар оставил школу, где уже не делал успехов. У меня впереди был еще целый год, но мною завладела какая-то меланхолия, и оттого я смотрел на школьные дела с горечью. Предвидел скорый конец и скорое начало чего-то нового. Насчет того, что это будет, в голову мне приходили только всякие глупости. Часто я видел брата, нагруженного по службе пакетами, и размышлял о том, почему он выглядит таким пришибленным и смотрит в землю. H-да, чего хорошего в этом новом, коли не смеешь поднять глаз. Впрочем, Каспар начал тогда задумываться о выборе профессии, словно бы постоянно мечтал и был до странности спокоен, что отцу отнюдь не нравилось. В ту пору мы перебрались в предместье, в дом поменьше, вид которого теплых чувств не вызывал. Матери это жилье не пришлось по сердцу. Она вообще страдала странным недугом — чувствовала себя обиженной в любом окружении. Мечтала, наверно, о благоприличных домиках, утопающих в садах. Откуда мне знать. Очень несчастная женщина. Когда все мы, к примеру, сидели за трапезой, по обыкновению довольно молчаливые, она вдруг хватала вилку или нож и бросала от себя, через стол, так что все поневоле уворачивались; если ее пытались успокоить, она обижалась, а если упрекали, обижалась еще пуще. Отцу тяжко жилось с этакой больной. Мы, дети, с печалью и болью вспоминали времена, когда маменька ко всему относилась с глубоким уважением и нежностью, когда, слыша ее звонкий зов, ты чувствовал себя счастливым и со всех ног мчался к ней. Все дамы в городе рассыпались перед нею в комплиментах, которые она с изяществом и скромностью умела отклонить; это ушедшее время уже тогда казалось мне волшебной сказкой, полной восхитительных ароматов и картин. Иными словами, я рано научился с жаром предаваться прекрасным воспоминаниям. Я снова видел высокий дом, где родители держали замечательный галантерейный магазин, куда приходили за покупками многие люди, а у нас, детей, была там светлая, большая детская, в которую солнце заглядывало с огромным удовольствием. Вплотную к нашему высокому дому лепился маленький, покосившийся, приземистый ветхий домишко с острым фронтоном, а проживала в нем вдова. Она владела шляпной лавочкой, имела сына, какую-то родственницу и, помнится, собаку. Зайдешь, бывало, к ней в лавочку, а она здоровается с тобой так приветливо, что уже, просто стоя перед нею, испытываешь радость. Затем она нахлобучивала на тебя разные шляпы, подводила к зеркалу и улыбалась. Все ее шляпы пахли так восхитительно, что ты замирал как завороженный. Она была моей матери доброй подругой. А совсем рядом, то есть совсем рядом со шляпной лавочкой, заманчиво сверкала белоснежная кондитерская, сластная лавочка. Кондитерша казалась нам не женщиной, а сущим ангелом. Лицо округлое, нежное, более нежный овал представить себе невозможно; казалось, оно создано резцом доброты и чистоты. Когда она тебе улыбалась, ты вмиг становился кротким и послушным, а ее прелестные черты от этой улыбки еще набирали волшебства и сладостности. Эта женщина была поистине создана для того, чтобы торговать всякими сластями да лакомствами, которые можно брать только кончиками пальцев, иначе они потеряют свой изумительный вкус. Она тоже дружила с маменькой. У маменьки было много подруг…»

Симон отложил перо. Подошел к фотографии матери, что висела на грязной стене комнаты, и, ставши на цыпочки, поцеловал ее. Потом порвал написанное, без неудовольствия и долгих размышлений, просто потому, что оно более не имело для него ценности. А после того отправился в предместье, к Розе, и сказал ей:

— Скоро я, наверно, получу место в провинциальном городке, ничего лучшего я бы теперь и пожелать не мог. Маленьким городкам присуще особое очарование. Живешь там в старинной, уютной комнате, за которую платишь на удивление мало. И от работы до комнаты рукой подать. На улице все с тобой здороваются и думают: интересно, кто таков сей молодой человек? Те женщины, у которых есть дочери, мысленно уже прочат одну из них тебе в жены. Скорей всего, младшую, с кудрявыми волосами и тяжелыми длинными серьгами в маленьких ушках. На работе мало-помалу становишься незаменимым, и патрон почитает себя счастливцем, что сделал такое приобретение, как я. Вечером, по возвращении домой, сидишь себе в натопленной комнате и любуешься картинами на стенах, на одной из них будет, скажем, изображена прекрасная императрица Евгения, а на другой — революция. Глядишь, забежит хозяйская дочка, принесет мне цветы — почему бы и нет? Разве все это невозможно в маленьком городке, где люди встречают друг друга так ласково? Но однажды, в жаркий, светлый обеденный перерыв, та же девушка робко постучит в мою дверь — кстати говоря, эпохи рококо, — откроет ее, войдет в комнату и скажет мне, очаровательно склонив головку чуть набок: «Вы всегда такой тихий, Симон. Такой скромный, нетребовательный. Не говорите: мне, мол, недостает того или другого. Все вам по душе. Боюсь, однако, вы недовольны». Я рассмеюсь и успокою ее. А потом, словно охваченная странными чувствами, она вдруг скажет: «Как спокойны и прекрасны цветы вон там, на столе. Кажется, будто у них есть глаза, будто они улыбаются». Я удивлюсь, услышав такие речи из уст жительницы маленького городка. А потом вдруг сочту совершенно естественным медленно подойти к заробевшей девушке, обнять ее за талию и поцеловать. Она это позволит, но не так, чтобы возник соблазн впасть в дурные помыслы. Потупит взор, и я услышу, как стучит ее сердце, услышу, как волнуется ее прелестная, округлая грудь. Попрошу ее поднять глаза, и она их откроет, и я загляну в блаженство открытых, вопрошающих глаз. Это будет долгая мольба и вглядывание. Сперва умоляющим будет ее взор, потом и мне захочется посмотреть на нее точно так же, потом я, конечно, волей-неволей рассмеюсь, и тем не менее она мне доверится. Как было бы чудесно, случись такое, а оно вправду может случиться в маленьком городке, где люди взглядом говорят друг другу так много. Я опять поцелую ее в чудесно изогнутые губки и польщу ей так, что она непременно поверит в мою лесть, а стало быть, это будет уже не просто лесть, и скажу ей, что вижу в ней свою жену, после чего она, снова прелестно склонив головку набок, скажет «да». Ведь что еще она может мне ответить, коли я закрою ей рот, как ребенку, коли осыплю ее поцелуями, прелестницу, которая не сумеет скрыть улыбку озорства и триумфа? Конечно, она и будет победительницей, а я — побежденным, ведь вскоре так и окажется, потому что я стану ее мужем и тем самым пожертвую, принесу ей в дар всю мою жизнь, свободу и все стремления повидать мир. Теперь я стану без устали любоваться ею и находить ее все прекраснее. До нашей помолвки я буду украдкою ловить ее прелестные ужимки. Буду смотреть, как вечером она, присев на корточки, растапливает печь. Буду много смеяться, как слабоумный, лишь бы не прибегать к чересчур уж изысканным нежным словам, а может быть, стану частенько обращаться с нею грубовато, дабы уловить на ее лице черты боли. Но этакие поступки не помешают мне тайком, когда она не видит, стоять на коленях у ее кровати и пылким сердцем молиться отсутствующей. Может, я даже дерзну прижать к губам ее туфлю, пусть и намазанную ваксой, ведь сей предмет, облегавший ее белую ножку, вполне годится для поклонения, для этого много не нужно. Я стану часто подниматься на ближние высокие горные кручи, при подъеме беспечно подтягиваясь на молодых деревцах, перебираясь через пропасти, а наверху прилягу за скалой на желтоватый луг и буду размышлять, где, собственно, нахожусь, и спрашивать себя, удовлетворюсь ли жизнью в тесной ограниченности, хотя и с любимой, но требующей безраздельно всего женщиной. На этакие вопросы я лишь покачаю головой, и прекрасный здравый смысл вернет мои думы на равнину, где раскинулся городок. Быть может, я с полчасика проведу в слезах — почему бы нет? — чтобы унять тоску, и снова спокойный и счастливый останусь там, пока солнце не сядет, а потом спущусь вниз и протяну руку своей девушке. Все будет решено и подписано, и я буду от души рад твердому, бесповоротному решению. Затем мы сыграем свадьбу и по-новому оживим мою жизнь. Старая жизнь закатится, как прекрасное солнце, а я даже взглядом ее не провожу, ибо сочту это опасной слабостью. Пройдет время, и мы, выражая свою нежность, склонимся не над цветами, а над детьми и будем восхищаться их улыбками и вопросами. Любовь к детям и тысячи забот, каких они потребуют, сделают нашу с нею любовь мягче, но и больше и спокойнее. Спрашивать себя, нравится ли мне по-прежнему моя жена, мне в голову никогда не придет, да и внушать себе, что я веду мелкую, жалкую жизнь, никогда не стану. Я изведаю все, что дает жизнь, и охотно отброшу любую мысль, которая начнет нашептывать мне про всяческие увлекательные приключения, которые я вроде как упустил. «А возможно ли что-то вообще называть упущением?» — спрошу я себя спокойно и с достоинством. Я стану твердым, волевым человеком и останусь таким до кончины моей жены, которой, возможно, суждено прожить меньше меня. Но дальше я думать не хочу; слишком уж это далеко, во тьме прекрасного грядущего. Ну-с, что скажете? Я теперь так много мечтаю, но вы должны хотя бы признать, что мечтаю я с определенной искренностью и стремлением стать лучше, чем я есть теперь.