Призраки двадцатого века - Джо Хилл

— Надо же, — заметил я. — Я-то думал, твоя мать и не знает, что такое член. А теперь оказывается, что она отлично в них разбирается. Она, можно сказать, эксперт в этом вопросе. Все-таки я ни черта не разбираюсь в людях. Кстати, если у нее возникнет желание провести еще какое-нибудь исследование, у меня есть для нее весьма необычный образец.

Арт ответил, что в данном случае понадобится микроскоп, а я сказал, что ей придется отойти ярда на три-четыре, когда я расстегну штаны, и прочее в том же духе. Вы сами знаете, какие разговоры ведут двенадцатилетние мальчишки. Я издевался над матерью Арта при любой возможности, не в силах справиться с собой. Как только за ней закрывалась дверь, я принимался острить, шептал вслед, что для такой старой шлюхи корма у нее совсем неплоха, или спрашивал, что сказал бы Арт, если бы я женился на ней после смерти его отца. Арт же никогда не шутил над моим отцом. Если у него возникало желание поддеть меня, то он смеялся над моей привычкой облизывать пальцы после еды или над тем, что иногда я носил непарные носки. Несложно понять, почему Арт не упражнялся в остроумии по поводу моего отца в ответ на мои нападки. Если ваш лучший друг некрасив — я имею в виду, по-настоящему некрасив, если он урод, — вы не станете шутить на тему содрогающихся от ужаса зеркал. В дружбе, особенно в дружбе мальчишек, вам позволено причинять друг другу некоторую боль. Этого от вас даже ожидают. Но наносить серьезные раны нельзя. Ни при каких обстоятельствах не наносите ударов, после которых остаются шрамы.

Уроки мы тоже теперь делали в доме Артура. С наступлением вечера мы шли к нему в комнату. Ученики его отца к тому времени уже расходились по домам, так что треньканье в гостиной нам больше не мешало. Я с удовольствием занимался у Арта: в тишине мне хорошо думалось, и очень приятно было сидеть в окружении книг (у Арта было множество книг, полки тянулись вдоль всех стен). Точнее было бы сказать, что мне нравились наши совместные занятия, но в то же время я опасался их. Именно в эти часы — в атмосфере сосредоточенного покоя — Арт чаще всего заговаривал о смерти.

Когда мы беседовали, я всегда старался контролировать ход разговора, но Арт был скользким и мог приплести смерть к чему угодно.

— Представляешь, какой-то араб изобрел ноль, — сказал я в один из таких вечеров. — Странно, правда? Ноль пришлось придумывать.

«Потому что это неочевидно — что ничто может быть чем-то. И это что-то невозможно измерить или хотя бы увидеть, но при этом оно существует и имеет значение. То же самое и с душой, если задуматься».

— Верно ли, — спросил я в другой раз, когда мы готовились к контрольной работе по естествознанию, — что энергия не исчезает, а просто переходит из одного состояния в другое?

«Надеюсь, это верно — это может быть хорошим доводом в пользу того, что мы продолжаем существовать и после смерти, даже если превращаемся в нечто абсолютно иное, чем были при жизни».

Он часто говорил о смерти и о том, что может последовать за ней, но лучше всего я запомнил его слова про Марс. Нам задали подготовить проект для научной выставки, и Арт выбрал Марс в качестве темы для нашей совместной работы. Мы исследовали, возможна ли его колонизация землянами. Арт всей душой был за колонизацию, он с энтузиазмом описывал города под пластмассовыми тентами и добычу воды изо льда на полюсах. Он и сам хотел участвовать во всем этом.

— Фантазии — это хорошо, — возражал я. — Придумывать и мечтать легко. Но в реальности твой Марс — сущий ад. Пыль. Дикий мороз. Все красное. Да ты ослепнешь, если будешь смотреть на эту красноту. На самом деле тебе не захочется лететь туда — пришлось бы навсегда оставить этот мир и никогда сюда не возвращаться.

Арт долго смотрел на меня, потом склонил голову и мелком лазурного цвета написал короткую записку:

«Но, так или иначе, мне придется это сделать. И не только мне — всем».

Потом он добавил:

«Мы все станем астронавтами, хотим мы этого или нет. Мы все оставим нашу жизнь ради мира, о котором ничего не знаем. Таковы правила игры».

Весной Арт придумал игру под названием «Спутник в небе». В центре города был магазин, где продавались наполненные гелием воздушные шары — бушель за четвертак. Я покупал целую связку, а потом встречался с Артом в условленном месте. Он приносил фотоаппарат.

Я передавал ему шары, и он тут же отрывался от земли и медленно взмывал в воздух. Когда он набирал достаточную высоту, его подхватывал ветер и нес вверх и вдаль. Чтобы остановиться на нужной высоте, Арт отпускал несколько шаров и начинал фотографировать. А когда решал, что пора на землю, отпускал еще несколько шариков. Я встречался с ним в месте посадки, и мы отправлялись к нему, чтобы смотреть на компьютере полученные фотографии. На этих снимках люди купались в своих бассейнах, чинили крыши, я стоял на пустых улицах, задрав голову к небу (на коричневом пятне лица мои черты были неразличимы). И почти всегда в кадр попадали болтающиеся ноги Арта.

Самые интересные снимки получались, когда Арт делал их с небольшой высоты, в нескольких футах от земли. Однажды он на трех шарах проплыл мимо моего дома, прямо над загоном Счастливчика. Счастливчик целыми днями сидел там и исступленно лаял на проходивших мимо забора женщин с колясками, на грузовичок мороженщика, на белок. Все пространство внутри загона он вытоптал, превратив газон в глинистое месиво, и усеял кучками дерьма. В этом жутком коричневом ландшафте он и пребывал, и на каждой фотографии Арта пес стоял на задних лапах, разинув розовую пещеру пасти и устремив взгляд на кроссовки Арта.

«Бедняга. В каких условиях ему приходится жить».

— Да высуни же свою башку из задницы! — сказал я. — Если бы существа вроде Счастливчика вырвались на свободу, они бы изгадили все, а не только свой загон. Он не хочет жить по-другому. Дерьмо и грязь — для него это воплощение райского сада.

«Я КАТЕГОРИЧЕСКИ не согласен».

Так написал Арт, но моя точка зрения по данному вопросу не смягчилась и по прошествии времени. Я твердо уверен: как правило, существа вроде Счастливчика — я говорю и о собаках, и о людях — слишком часто оказываются на воле, а их идеал — мир грязи и фекалий. Там нет места Арту и подобным ему людям, нет места разговорам о книгах, о Боге или о вселенных за пределами нашей вселенной, а единственное средство общения — истерический лай голодных и обозленных псов.

Как-то в апреле, в субботу утром отец распахнул дверь моей комнаты и швырнул в меня кроссовками, чтобы я просыпался.

— Через полчаса ты должен быть у зубного. Шевелись.

Я пошел туда пешком — это всего в нескольких кварталах — и просидел в приемной уже минут двадцать, изнемогая от скуки, как вдруг меня пронзило: я же обещал Арту, что прямо с утра приду к нему! Медсестра в приемной разрешила мне позвонить со служебного телефона.

Трубку сняла его мама.

— Он только что ушел к тебе, — сказала она мне.

Я позвонил отцу.