Повесть о военном детстве - Георгий Рудольфович Граубин

class="p1">В избе стало холодно и противно. Ребята сидели за столом, как нахохленные куры, когда дверь распахнулась и на пороге появился Борька.

– Мужик всем велела идти на ток. Зерно и так мокрое, а там крыша как решето, – объявил он. С дождевика его струйками стекала вода, ботинки были заляпаны грязью.

– У меня живот болит, вчера кость проглотил. Большую, с кулак, – спохватился вдруг Артамонов. – Знобит даже.

– В паху отдается, в пояснице покалывает? – подскочил к нему резвый Захлебыш.

– Покалывает, – подтвердил Мишка. – И пах болит.

– Тогда я тебе сейчас операцию сделаю, – решительно заявил Захлебыш. – Снимай рубаху, а ты, Вовка, готовь иголку и нитки.

Артамонов испуганно выскочил из избы и, держась за живот, угрюмо побрел на ток.

Крыша на току протекала. На длинные бурты хлеба в трех местах струйками стекала вода. Между ними ходил с деревянной лопатой сторож Парфенов и на чем свет стоит костерил бригадира.

– Ему чево, он в конторе бабки считает, над ним не каплет. От мыша бумажная, от редька с хреном! Лонись чехвостил его, латать, говорю, надо, а он: «Пусть председатель решение напишет!» Да сколько твоих решениев надо, чтоб ими крышу покрыть! От ить крапива, струя барсучья!

– Да тише вы, дедушка, ребята слышат, – попробовала урезонить его Глафира. – Чего это вы так расходились.

Сторож воткнул лопату в зерно и с удивлением посмотрел на Глафиру.

– А вы ухи не распущайте, можа я нерву успокоить желаю. Пашеница горит, в нутрях, как в поду. Шевелить надо.

Сторож принес лопаты, кинул ребятам.

– Все перекидывать надо. Кто половчее, пойдет со мной, будем крышу клепать. – И он наугад ткнул пальцем в меня, Славку и Артамонова.

– У него мосол в животе, – злорадно хихикнул вдогонку Захлебыш. – Пригодится забивать животом гвозди.

Сторож поставил лестницу, кряхтя забрался на крышу. Мы – за ним.

– Дыр, как в бригадировой голове. Полдня чухаться будем. А вон и сам он, как яга на метле.

Сторож посмотрел на конец улицы, мы тоже повернулись туда. По грязной дороге скакал на мохнатой лошаденке парень, ростом чуть больше нашего Костыля, босиком и без кепки. Из-под копыт лошаденки жирными ошметками летела грязь, лошадь уросила и храпела.

– От, язви тебя, – приветствовал бригадира сторож, когда тот осадил лошаденку и спрыгнул в лужу. – Ты чего ж это, Сенька, дурья башка, думаешь: пашеницу решил сгноить? Так ить тебя за это по головке не погладят. А погладят, так только снямши.

– Да что я, дядя Игнат, горбыль, что ли? Собой ток не перекроешь. Все склады перешарил, ни куска толя нет, – угрюмо оправдывался бригадир, подтягивая штаны.

Было ему лет шестнадцать, не больше. На его плечах, заменяя дождевик, лежал кусок мешковины, схваченный впереди шпагатом. Только сейчас я узнал в нем Сеньку Парфенова.

– То ж я и говорю: дурья твоя башка. А еще сродственник мне, племяш. Толь по складам ищет. Да в ентих складах одни крысы бегают. Давно бы ободрал их да ейными шкурами ток перекрыл. Запрягай кобылу да ехай к нам. Летось я драни надрал, хотел избу латать, да так и быть, спасу твою дурью башку. Вот этого бегуна возьми с собой, Булдыгерова. Весной заместо дома в зимовье утек, даже не почесался. Характерный на ноги!

Я от неожиданности покраснел, а бригадир покорно запряг лошаденку в телегу и коротко кивнул: «Поехали». За всю дорогу он не проронил ни слова, только нахлестывал прутиком по мокрой штанине. Когда накидали на телегу дранья и связали веревкой, он передал мне вожжи.

– Вези на ток, я пойду гвозди искать. Нынче у нас не то что гвоздя, сучка не найдешь. – И зашлепал в кузницу.

Вернулся он еще более мокрый и удрученный.

– Проволока есть, а нарубить некому, кузнеца нет, – бросил он прямо в грязь моток проволоки. – Была бы помягче – на ней бы повесился.

– Я бы тебя еще за ноги подержал, для надежности, – поддержал сторож. – Дурной, а не лечишься. Тебе такой хронт доверили, а ты нюни пускаешь. Срамота прямо!

– Давайте, я нарублю, – взяв топор, как ни в чем не бывало, предложил Славка. – Я мигом.

– Это тебе не прутья рубить, – попридержал его бригадир, – тут тисы надо, зубило.

Славка сел на бревно, положил топор обухом вниз, зажал острие между коленями. Потом разогнул проволоку, положил на острие, стукнул по ней молотком. Кусок проволоки упал к ногам.

– Подари бригадиру полголовы, – встрепенувшись, попросил сторож. – Али отковырни ему малость мозгов. Такого пустяка сообразить не мог!

До вечера мы стучали молотками по крыше. Славка рубил гвозди, мы заменили прогнившие доски. Под конец сторож довольно хмыкнул и шутливо толкнул Артамонова в бок:

– Ну вот, без решениев обошлись. А то бумагу ему, подлецу, пиши.

* * *

Почти целый месяц, изредка затихая, шел нудный, въедливый дождь. То, что природа недодала летом, теперь решила отдать с процентами. Улицы деревни превратились в сплошное месиво, речка вздулась и почернела. Вечерами ребята возвращались с работы грязные и усталые.

Продуктишки, которые мы взяли с собой, давно кончились, а в колхозных кладовых было хоть шаром покати. Выдавали нам немного творога, простокваши и горьковатый, плохо отвеянный хлеб. Мы на большой сковородке жарили ячмень и пшеницу, варили из свеклы кисель.

Кунюша приволок откуда-то полмешка кормового турнепса, но оказалось, что это редька.

На другой день он притащил морковь.

– Где взял? – строго спросила Глафира. – По огородам лазил?

– Не, – отводя глаза, ответил Кунюша. – Достал тут в одном местечке.

– Унеси в то местечко и больше не доставай, – прокурорским тоном сказала Глафира. – Еще не хватало, чтобы о нас пошла дурная молва.

Кунюша отнес морковь, но вечерами чем-то похрустывал в постели.

Работать приходилось много и тяжело. Мы по несколько раз перелопатили бурты с хлебом, очистили его от мякины. А то, что надо было везти на приемный пункт, пропустили через сушилку.

Зерно было сырое, дрова тоже. В топке они едва шипели, не давая нужной температуры. Славка придумал заталкивать поленья в бурты, в которых прела пшеница. Дрова отнимали тепло, сохли сами и пшеница портилась меньше.

Потом притащил из кузницы старый мех, приладил его к поддувалу. Сушилка стала работать, как еще не работала никогда, но качать воздух на голодуху было муторно и противно.

– Хитер бобер, сахару тебе на язык, – улыбался сторож дядя Игнат. – Чево тебе тут отираться, шпарил бы прямо в академию ихних профессоров учить. Сколь они головы ломали, а до такого не докумекали.

Славка тер переносицу и стеснительно улыбался.

* * *

В последние дни сентября дождь сменился колючим снегом. Сначала, падая на землю, он тут же таял, потом белых островков стало появляться все больше и больше. Вечером замело, с севера налетел холодный ветер, а утром ударил крепкий мороз. Под ногами упруго зазвенел ледок, земля стала гудучей, твердой.

Прощаясь с нами, бригадир Сенька Парфенов по очереди тыкал каждому узкую замасленную ладонь и, стесняясь, повторял:

– Спасибочки за помощь, выручили.

– Чего там, не стоит, – солидно ответил за всех Вовка-Костыль. А Надя Филатова запрятала за спину руки, тряхнула головой, раскосо повела глазами и невпопад сказала:

– Да, да – спасибо.

Когда мы по лесной дороге возвращались домой на станцию, Захлебыш злорадно шепнул:

– Артамонов мосол проглотил, а Кунюша не меньше барана. Вон его как раздуло!

– Да иди ты, иди, чего пристал, – попытался увернуться Кунюша. – У меня живот распух, много воды выпил.

Но кривоногий Захлебыш клещом вцепился в его рукав, зло дернул за полу телогрейки. Из-под рубашки посыпалась отборная семенная пшеница.

– Вот… вот… живоглот, вот ты кто! – задохнулся от гнева Генка, не замечая, что говорит в рифму.

Кунюша попытался вырваться из цепких рук Захлебыша и невзначай ударил головой в живот Вовку Рогузина. Костыль взвыл, петухом наскочил на Кунюшу, а Федька стал выворачивать ему руки.

Кунюша скривился, из глаз брызнули слезы. Ноги его подломились, он упал на колени, а сверху вдруг на него навалился Мишка-Который час.

– Отпустите его сейчас же, как вам не стыдно, что вы делаете, – запричитала вдруг невесть откуда взявшаяся Надя. – Сейчас же отпустите, а то