Синяя веранда (сборник) - Елена Вернер

Знакомое слово, имя города, от которого веяло зноем, запахом апельсинов и выловленных на рассвете мидий в перламутровых створках… Пальцы сами собой сжали мешочек с крохотной частью этого рая.

Экскурсионная группа давно скрылась в одном из бараков музея. А Джулио Канти все стоял и не знал, что ему теперь делать.

Все было распланировано. Но то, что на бумаге смотрелось гладко, в действительности снова начало расползаться, путаться и разваливаться. Вернер поймал себя на мысли: «Вот всегда так с этими русскими», но вовремя одумался – кому он врет, в Германии так тоже бывает.

Вообще соблазн сравнивать появлялся постоянно, но Вернер старался держать себя в руках. «Досравнивались однажды уже, хватит… – думал он. – Теперь вот который год хороним людей. А который, кстати? Шестьдесят девятый пошел с окончания войны. Уфф…»

Лично сам Вернер занимался этим не очень давно, лет пять. Военные кладбища, и немецкие, и советские (для себя он не делал в них различия), мемориалы, а вместе с этим куча бумажной работы, договоры, переговоры, споры с администрациями всех уровней и родов, с собственным начальством… Немецкий, русский, английский языки, слитые в причудливую мешанину, со взлетами чьих-нибудь интонаций, с цветистыми ругательствами шепотом, под нос, почти про себя, когда не хватало уже нервов и слов. Так было всегда. Одна из таких историй заканчивалась прямо сейчас. Теперь на окраине русской деревушки Лежачи, за невысоким забором и полоской молодых тополей, раскинулось сборное немецкое кладбище. Высоченный каменный крест посредине поля, на котором в полуметре под землей выстроилась целая армия маленьких картонных коробочек, бесчисленные до ряби в глазах ровные ряды, теперь уже укрытые зеленой травой. В этих коробочках сюда перенесли останки многих и многих, тех немцев, кто погиб в войну неподалеку. Когда-то давно их просто оставили, одних похоронили наспех, других даже не успели. Но завтра кладбище официально откроют и освятят, у них будут свои могилы, и в этом – Вернер знал – есть и его заслуга тоже.

В такие дни он испытывал воодушевление, чувство правильности происходящего, чувство, которым жизнь обычно не может похвастаться. Может быть, поэтому Вернер любил свою работу, любил искренне. Да, часто бывали долгие командировки, неуютные гостиничные номера, длинные переезды. А тяжелее всего, конечно, людское противостояние. В каждом новом месте в России, где Вернер и его коллеги устраивали военное кладбище, они встречали его. Иногда явное, с плакатами и выступлениями ветеранов и активистов, а чаще подспудное, сокрытое. Одно дело, что политики двух стран, некогда бившихся – и разбившихся друг о друга – насмерть, подписали соглашение и призвали всех к миру и уважению к мертвым. И пожали руки. И даже сделали вид, что тогда сражались не их страны, а страны-предшественницы, а они – не столько потомки, сколько наследники темного прошлого. Но совсем другая картина разворачивалась перед Вернером, когда он приезжал на новое место и видел – глаза. Вдали от теплых кабинетов, ковровых дорожек и сувениров с логотипами. Обычные человеческие глаза, в которых даже за дружелюбием и любопытством сквозила боль. Он понимал это. Он знал, что русским до сих пор больно, что эта скорбь влита в их вены вместе с кровью, вбита в код ДНК. В одиночку Вернер ничего не мог бы поделать с этим, никто не смог бы. Поэтому он делал то, что под силу, – хоронил мертвых и оберегал их покой. Тех, кто напал и кто оборонялся, кто упал в тысяче миль от дома и кто – на окраине родного села. Один из его коллег, любивший высокопарно рассуждать, часто напоминал ему фразу русского полководца Суворова о том, что война не закончена, пока не похоронен последний солдат. Вернеру же всегда становилось не по себе от этой цитаты: из ее тревожной логики следовало, что Вторая мировая никогда не окончится, несмотря на все их усилия. Потому что многих они так и не найдут.

Размышления, в которые погрузился было Вернер, прервал телефонный звонок. Ну вот, очередные изменения в программе на завтра. Что ж, ладно. Он раскрыл папку на нужной странице, двумя быстрыми росчерками переставил местами блоки в расписании и хмыкнул. Начальству сейчас не позавидуешь, русская и немецкая стороны пытаются в последний раз все обговорить, предусмотреть и при этом соблюсти всяческую толерантность, политкорректность и вежливость – так что Вернеру лучше уж побыть тут, «в полях», подождать еще какого-нибудь их решения, проверить по списку, все ли в порядке с навесами, палатками, туалетами, стульями и Бог знает чем еще, без чего не может обойтись толпа людей. Живых.

С погодой происходило что-то невразумительное. Тучи неслись по небу как пришпоренные, то давая проглянуть солнцу, то сбиваясь в кучу и сея мелким холодным дождем. Неподалеку от входа на кладбище солдаты бундесвера и Российской армии вместе устанавливали огромные брезентовые палатки, и ветер сильно осложнял процесс. В другое время Вернер оценил бы это единение двух народов за общим делом, но сейчас были более насущные проблемы. Он почти прошел мимо, пытаясь глазами разыскать одного из коллег с принимающей стороны, когда почувствовал легкое изменение в атмосфере. Небольшую дрожь, едва заметное оживление. Вернер замедлил шаг и осмотрелся в поисках причины.

Он распознал ее сразу. Причина была женского пола. Рядом с русским майором стояла худенькая девушка и что-то быстро ему говорила. Рядом с ней переминался с ноги на ногу долговязый нескладный парень с фотокамерой в руках, переводивший взгляд с майора на девушку и обратно, словно ожидая сигнала к действию. Наконец майор важно кивнул, ответил, девушка рассмеялась. Когда майор отошел, она бросила что-то фотографу, и тот обрадованно защелкал фотоаппаратом в сторону солдат и палатки. Уж он-то не мог пропустить сцену дружбы народов.

Вернер замешкался еще на секунду. Он видел, как порыв ветра швырнул в лицо девушки пряди ее кудрявых светлых волос, и она отвела их рукой, привычным машинальным движением. Девушка была симпатичная, а если судить по реакции работающих рядом солдат, то и просто красавица. За мгновение он оглядел ее всю, с ног до головы, заметив, что одета она очень практично и уместно, безо всяких женских ухищрений, в темные джинсы и черную облегающую футболку. Только куртка еще бы не помешала – вон как поеживается от холода. Подошвы ее кед были запачканы красно-бурой грязью, которая была здесь повсюду, и Вернер с досадой осознал, что его ботинки тоже давно не идеальны. Когда девушка вытащила из сумки блокнот и стала делать записи, он заметил, что у нее красивые руки и что она любит плетенные из ниток браслеты: их было целых три, обхватывающих тонкие запястья. А еще было кольцо на безымянном пальце правой руки. Уходя с коллегой все дальше от палаток, Вернер успел бросить беспокойный взгляд на руку фотографа, сопровождающего девушку, в поисках такого же кольца. И не обнаружил.

Лара еще раз похвалила себя за предусмотрительность: термос с кофе очень им пригодился. И тут же отчитала за недальновидность: не взяла куртку, а ведь знала, что синоптикам верить нельзя. Ладно, теперь уже не время сожалеть, надо работать.

Лара помнила, как все это начиналось два года назад. Когда в городе узнали, что в Лежачах собираются перезахоронить тридцать тысяч немцев, редакция областной газеты, где она работала, отправила ее брать интервью у местных жителей. По роду занятий Ларе часто приходилось общаться с незнакомыми людьми, пытаться вывести их на откровенность, слышать между слов. Но в тот раз даже никаких психологических приемов не понадобилось. Как только она заговаривала с кем-то из Лежачей о кладбище, на нее обрушивался шквал эмоций. Тут был и гнев, и горе, и враждебность, разбавленная валерьянкой, и проклятия в адрес страны, забывшей свое прошлое, и нынешнего поколения слабаков, готовых все простить и все забыть. Нина Савельевна, пожилая учительница, кутающаяся даже на майском солнце в пуховый платок, бормотала со слезами на глазах: