Контузия - Зофья Быстшицкая

и ты уже над ними не вольна. Разбивают силой своего броска все условности и договоренности, именно так и случилось, я вдруг беспомощна, мне не хочется видеть в этом человеке растерянности, но он и не дается так просто, тут же в свою очередь рассказывает о своем катаклизме, имевшем место несколько лет назад, о нескольких вычеркнутых из жизни месяцах, о том, как зыбкая надежда сползает к самым низам отчаяния. Я понимаю, что он хочет мне помочь своей исповедью, как-то уравнять наши берега, чтобы не смотреть на меня с вышины, со злополучной точки своего здоровья; а я и не знала обо всем этом, так что слушаю его доброжелательно, только для меня это, Збышек, все малоутешительно.

Твоя болезнь всего лишь случай для людей, искушенных в искусстве терапии, от этого умирали только во времена нашего детства, я тоже с этим знакома, мать клала мне руки на плечи, чтобы я поднялась в постели, отец многообещающе скликал врачей, которым не мог ничем заплатить, а потом я покинула дом, в первый раз, увидела настоящие горы, эти зазубрины земли, раздирающие облака, укутанная в одеяла, в течение неподвижных часов видела только углы бокса в санатории, это же была моя первая поездка в другую часть Польши, но сейчас ты, Збышек, себя со мной не равняй. Теперь я очень бы хотела быть такой больной, как ты когда-то, больной ровно настолько, чтобы переждать время, необходимое для возвращения к людям, как у тебя, как у меня вот в эту минуту, когда мы уже не думаем о том, что дышим, что внутри у нас замурованные провалы заразы.

Из этого нашего разговора, из его умозаключения в мою пользу я запомнила одну фразу Збышека, секретаря нашей парторганизации, это ведь весьма важно, что он секретарь, в конце концов человек, к которому я пришла, когда понадобилось, — и встретила товарища, товарища по прежним передрягам, а это всегда облегчение, некий общий знаменатель прошлого. И он сказал, когда мы немного помолчали:

— Помни, что и потом, после всего, солнце будет светить так же ярко.

Я ответила:

— Но для меня оно будет светить иначе. Потому что я буду иная.

И впервые голос мой понизился во время этой встречи теперь-то приятных, когда-то неприятных воспоминаний, горло перехватило до опасных пределов, и я не дала ему возможности высказать последнее утешение — вышла, выбежала. Он наверняка нашел бы что-нибудь для меня еще, какой-нибудь вариант нового толкования старых значений, ум у него инженерный, ему ничего не стоит воздвигнуть аргументы, выдерживающие любую критику, все, что он написал, идет против течения вынесенных на недолговечные поверхности здравомысленных истин, в этом его сила, сила его рассудка и опыта, опыта аналитического и коварного. Потом печатавшиеся с продолжениями «верняки», созданные с расчетливым энтузиазмом, поглотила пустота забвения, а его книги пережили все моды и хвалебные клики, поскольку он сберег тот строительный материал и вывел из него логические ряды, уходящие в почву этой страны, поэтому из его старых и новых книг извлекают квинтэссенцию истории и старые, и новые люди.

Эти раздумья заняли у меня остаток дня, потому что хоть я и убегала от него, но этот человек остался во мне; именно тогда он и стал моим другом. Именно с этого времени я стала о нем думать, когда уже не могла больше его слушать. Я отметила его доверием, хотя и в пределах редких встреч и еще более машинальных обстоятельств, когда контакт между людьми не нуждается в украшательстве. Дружба моя к нему бескорыстна и ему ничего не приносит, но, видимо, ничего другого, даже для этих небезразличных мне людей, я найти в себе не могу. Поскольку берегу свое время, не то, которое определяется вращением небесных тел касательно земли, а стрелками обычного будильника, посему питаю уважение и к чужим видам на каждый день. А дружба, она ведь способна пожирать часы, требует дани и сегодня, и завтра, разве можно позволить ее себе, не считаясь с ее кровожадными капризами? Так что я не навязываю ее ни себе, ни другим, кроме чисто случайных проявлений.

Бегом стремилась я к дому, словно там ждало меня спасение, а ведь ничего измениться не могло — я еще чувствовала в горле кляп, от которого изменился вкус во рту; он был сухим, и чувствовалась горечь, и вот так, на бегу, я споткнулась о неожиданную неуверенность, а вдруг из-за этой жадности к каждой минуте, к каждому сгустку пустых долек часа я где-то обокрала себя, отвергла смягчающую и согревающую драгоценность человеческой поддержки, и вот я заковыляла, и уже тяжело идти одной, испытывая сомнение в собственной выдержке и выносливости. Наверняка среди друзей мы легче избавляемся от мусора, который швыряет в нас любой сквозняк на любом отрезке жизненного пути. Сметенный мусор перестает заслонять взор — и тогда становится светлее, сами мы становимся чище, в этом-то, наверное, и весь смысл действия дружбы. Все это прекрасно и соблазнительно, думала я, но насколько может человек действительно выйти за пределы самой главной заботы, заботы о себе, чтобы ожидать взамен вот эту самую, вышеупомянутую в числе общественных импульсов теплоту? Насколько он сумел противодействовать инстинкту собственной неприкосновенности? А разве чувство дружбы, готовой все разделить, не является разновидностью более лицемерного эгоизма? Сколько здесь внутренней потребности, сколько стремления соответствовать портрету, который мы создаем для других? Не знаю. Возможно, и есть люди, которые могут выйти за пределы самоограничения эмоциональных импульсов, как-то их дополнять. Мне это никогда на длительное время не было нужно. До того я ленива и беззаботна в этом чувстве, оно не способно высечь из меня подлинных трагедий. В моей рубрике чувств оно всего лишь нечто тепленькое и успокаивающее, может дать отдохновение после грозы, а само слишком пассивно, чтобы ударить молнией. Поэтому оно может быть всего лишь дополнением к чему-то, что заминировано, что весьма разнородно, и должно оказаться чем-то важнее этой усыпляющей ванны. Так думаю я, так кощунствую и даже в этот нелегкий день убегаю от ситуации, в которой я вот-вот могла бы полностью раскрыться. Так уж у меня с самого начала повелось, и теперь некогда бросаться на зов — ведь я о помощи взываю — разбираться во всем этом, как-то латать мое убожество. Слишком поздно мне оно явилось, вот и бегу, чтобы вновь отделить себя ото всех.

А вечером звонок к доктору П. Надо же ему сообщить, как обстоят мои дела. Звоню поздно, потому что только тогда я и могу застать этого человека, занятого в самое невероятное