Объяснение социального поведения. Еще раз об основах социальных наук  - Юн Эльстер

Существует множество причин, по которым у людей может возникнуть желание представить в ложном свете мотивы своих оппонентов и свои собственные. С одной стороны, каждое общество имеет нормативную иерархию мотиваций (глава IV), которая заставляет делать вид, что человеком движут благородные, а не низменные интересы, последние же приписывать оппоненту. Во французских религиозных войнах, так же как в гражданской войне в Англии, каждая сторона хотела показать, что ею движут истинно религиозные мотивы, тогда как противная сторона ведома лишь жаждой власти. С другой стороны, если человек может заставить других поверить своим заявлениям о той или иной мотивации, возможно, ему будет легче достичь своей цели. Поскольку образ террориста внушает больший страх, чем образ обычного преступника, похитители людей могут повысить свои шансы на получение выкупа, размахивая знаменем какого-либо движения. В Колумбии многие похищения совершают обычные преступники, которые, чтобы напугать семьи жертв, заявляют о принадлежности к партизанским группам. Похищения становятся страшнее, если считается, что террористы готовы пойти на крайние меры в случае ошибки и не склонны вести переговоры о сроках и деньгах. Если они не могут получить то, чего требуют, то по крайней мере могут «сделать заявление», убив свои жертвы.

Проблема своекорыстной предвзятости в высказываниях социальных агентов о своих намерениях является серьезной, но все-таки преодолимой. Можно выйти из положения простым путем, рассмотрев объективные интересы агента и заключив, что в отсутствие убедительных доказательств в пользу обратного они совпадают с его субъективной мотивацией, независимо от того, что он о них говорит. И наоборот, можно идентифицировать реальные последствия его действия и заключить, что в отсутствие убедительных доказательств в пользу обратного они соответствуют исходному намерению. (К обсуждавшемуся выше выбору в пользу более высокого уровня образования применимы обе идеи.) Однако тот факт, что существует две подобные процедуры для переноса бремени доказательства, подсказывает, что ни одна из них неприемлема. И объективные интересы, и реальные последствия могут подсказать полезные гипотезы, касающиеся субъективных мотивов, но ни одна из процедур не обладает презумпцией в свою пользу.

Историки и специалисты по социальным наукам разработали другие подходы к этой проблеме, которые (в особенности при совместном применении) позволяют делать надежные заключения. Один подход заключается в том, чтобы обойти заявления, сделанные на публике, и обратиться к заявлением, которые с меньшей вероятностью могут быть мотивированы желанием ввести в заблуждение. Письма, дневники, переданные разговоры, черновики могут в данном случае послужить бесценным источником. Из их писем женам мы знаем, что некоторые делегаты Национального учредительного собрания Франции в 1789 году голосовали против двухпалатной системы и королевского права вето, потому что полагали, что в противном случае их жизнь может оказаться в опасности. На самих заседаниях они оправдывали свой поступок, апеллируя к общественным интересам. Пытаясь выяснить мотивации, стоявшие за резней в Варфоломеевскую ночь 1572 года, историки сочли полезным отложить предвзятые отчеты о событиях, данные их участниками, и полагаться на сообщения иностранных дипломатов, которые были заинтересованы в достоверном изложении событий. В Англии XIX столетия заявления, сделанные на смертном одре, не подпадали под действие правил, касавшихся свидетельств, основанных на слухах. Первая редакция того или иного документа может рассказать об убеждениях и мотивах его автора больше, чем опубликованная позднее работа. Так, полезно сравнить черновики «Гражданской войны во Франции» Карла Маркса или его письмо Вере Засулич с официальными версиями.

Помимо этого может существовать разительный контраст между тем, что агенты говорят на публике, и тем, что они говорят за закрытыми дверями. Хотя опубликованные дебаты Национального собрания 1789–1791 годов совершенно очаровательны, но совместное действие двух факторов делает их не слишком надежным источником сведений о ментальных состояниях. С одной стороны, обстановка публичности вынуждала делегатов прибегать только к аргументам, связанным с общественными интересами; голые групповые интересы были недопустимы; с другой – их честолюбие распалялось выступлением перед тысячей делегатов и тысячей слушателей на галереях. В обоих отношениях американский Конституционный конвент в большей степени поощрял искренность. Поскольку число делегатов было небольшим (55; для сравнения: в Париже их было 1200) и Конвент проходил в обстановке секретности, могли произойти (и происходили) сделки, основанные на корыстном интересе. В то же время, как много лет спустя писал Джеймс Мэдисон, «если бы члены конгресса сначала взяли на себя обязательства публично, впоследствии из соображений последовательности в убеждениях им пришлось бы придерживаться той же позиции, тогда как при тайном обсуждении каждый считал себя обязанным придерживаться своих убеждений только до тех пор, пока считал их истинными и уместными, и оставался открытым воздействию убеждения». Дебаты не мог охладить даже страх последующих разоблачений, поскольку предполагалось, что режим секретности будет сохраняться до бесконечности. Действительно, он был нарушен, когда много лет спустя были опубликованы заметки Мэдисона. Стратегические причины для введения в заблуждение отходят на второй план, если за искренность не приходится расплачиваться.

Социологи могут добиться искренности, создав искусственную завесу неведения (veil of ignorance). Предположим, ученый хочет изучить отношения между сексуальной ориентацией и некоторыми переменными, представляющими интерес. Возможно, будет сложно побудить людей давать правдивые ответы на вопросы о том, вступали ли они когда-либо в связь с людьми одного с ними пола, даже если заверить их, что ответы останутся анонимными. Чтобы справиться с этой проблемой, исследователь может проинструктировать опрашиваемых отвечать честно в случае, если у них был такой опыт; если же его не было, то бросить монетку, чтобы решить, отвечать «да» или «нет». Если они согласятся (а у них нет причины не пойти на это) и выборка будет большой, данные будут ничуть не менее объективными, чем если бы все отвечали правдиво.

Еще один метод проверить, не противоречит ли невербальное поведение агентов декларируемым мотивам, – спросить, готовы ли они ответить за свои слова? Когда в 2003 году Администрация Буша с уверенностью ссылалась на наличие у Саддама Хусейна оружия массового поражения как на причину вторжения в Ирак, приняла ли она все необходимые меры для того, чтобы защитить американских солдат от этой угрозы? Некоторые поведенческие модели могут приоткрыть истинные мотивы похищения людей. В 1996 году в Коста-Рике похитители (главным образом, бывшие контрас из Никарагуа) потребовали выкуп 1 миллион долларов вместе с гарантиями занятости для рабочих, снижением цен на продовольствие, увеличением минимальной заработной платы и освобождением их товарищей из тюрем. Когда им предложили 200 тысяч долларов, они удовлетворились этой суммой и не стали настаивать на политических требованиях. Факт убедил власти в том, что их заявления в духе Робин Гуда были уловкой и что их целью всегда были только деньги. Или возьмем поведение французских аристократов, эмигрировавших во время Французской революции в Лондон. В этом очаге слухов о грядущей реставрации монархии и постоянного соревнования по роялизму было жизненно необходимо выразить свою готовность служить делу контрреволюции. Словесных заверений было недостаточно. На всякого, кто снимал квартиру более чем на месяц, смотрели с подозрением. Предпочтительнее было арендовать понедельно, дабы не оставлять сомнений в готовности в любую минуту вернуться во Францию по призыву роялистов.