Красное на красном - Вера Камша

Отец отца, прежде чем пройти к себе, наполнил светильники маслом и раздвинул все четыре занавеса. Мэллит подошла к аре, и та почувствовала приближение Залога — золотые грани ярко вспыхнули и начали медленно таять. Показался стилет, неподвижно висевший в золотистом мареве, кровь на конце клинка по-прежнему была алой. Шрам на груди заныл, девушка присела на корточки, бормоча малопонятные слова, вычитанные в Кубьерте. Мэллит желала видеть того, с кем ее связали Четырьмя Цепями и Четырьмя Клятвами. И еще Любовью, великой и единственной. Так дочь Вентоха полюбила сына Роха, так Сунилли любила Царя Царей, а Эгри — Поэта Поэтов.

Ранка на груди болела все сильнее, но боль — недорогая цена за право взглянуть на любимого. Дважды Мэллит заставала Альдо спящим у себя дома, один раз он пил вино с блистательным Робером, а в прошлую Ночь Луны с принцем была женщина, которую гоганни захотелось задушить. Успокоившись, девушка убедила себя, что первородный свою подругу не любит, а подумав еще немного, пришла к выводу, что все не так уж и плохо. Женщина была маленькой и костлявой, что давало самой некрасивой из дочерей Жаймиоля надежду. Готовясь произнести запретные слова, Мэллит приказала себе не злиться, если Альдо вновь будет не один, но пищи для ревности на сей раз не было никакой.

Сквозь золото проступило дорогое лицо. Принц сидел у стола в мрачном сводчатом зале, а рядом суетились какие-то люди или не люди? Девушка отчаянно вглядывалась в редеющий туман, пытаясь понять и запомнить. Гоганни не сразу поняла, что делают суетящиеся вокруг любимого маленькие мужчины в сером, а поняв, едва удержалась от крика. Происходящее казалось искаженным отражением того, что свершил достославный Енниоль, только те, из видения, действовали напрямую, без Залога…

Боль сделалась невыносимой, казавшаяся зажившей рана открылась, показалась кровь. Девушка, пытаясь унять кровотечение, прижала к груди косу и с трудом поднялась. Ноги подкашивались, голова кружилась, но упасть и закрыть глаза Мэллит не могла, так же как и позвать на помощь. Нужно во что бы то ни стало вернуться в свою спальню. Если ее найдут у ары, ей несдобровать.

…На рассвете отец достославного Жаймиоля обнаружил младшую внучку лежащей без сознания на залитой кровью постели.

Последние дни Эпинэ не находил себе места, и виной тому были «истинники», вернее, договор, который заключил с ними Альдо. Союзнички, побери их Чужой! Это было похуже сделки с гоганами, те хотя бы объяснили, чего хотят. Конечно, олларианцы у эсператистов в печенках сидят и давно, но воевать с ними — дело Эсперадора. Четыре сотни лет Святой Престол терпел еретиков, а наследников Раканов держал впроголодь, а тут на тебе! Иноходец, в отличие от Альдо, родился и вырос в Талиге и, хоть и почитался сорвиголовой, иногда этой самой головой думал. Люди Чести могут сколь угодно проклинать узурпаторов, сила на стороне Сильвестра и Олларов, а народу, народу все равно.

Робер никогда не забудет жаркое лето, пыльные дороги, тучи мух над головой и чувство бессилия. Эгмонт рассчитывал поднять север и северо-запад, но крестьяне продолжали копаться в земле, а ремесленники тачать сапоги. Их не волновало ни кто сидит на троне, ни как называется столица, а до богословских тонкостей им и вовсе не было дела. Хотя чего ждать от хамов, ведь даже ему, Роберу Эпинэ, все равно, в каких тряпках ходят монахи и непогрешим ли Эсперадор. Если непогрешим, то Клемент, идя против главы церкви, сам становится сосудом Врага.

Маленький магнус был неприятным, непонятным и опасным, куда более опасным, чем Енниоль, который Роберу чем-то нравился. Возможно, тем, что начал разговор с ужина. Может, гоган и врал, а может — и нет, но Клемент темнил без всяких «по-видимому», а Альдо дал ему слово. Как в той сказке, где демон просит то, что сам про себя не знаешь. Чего же такого не знает о себе Альдо Ракан? Почему четыреста лет о старой династии никто не вспоминал, а тут два горошка на ложку?!

Раздумья никогда не были сильной стороной Иноходца, но махнуть рукой на противные мысли не получалось. Видимо, умственное напряжение изрядно омрачило чело Робера, потому что ворвавшийся к своему маршалу Альдо первым делом осведомился, не болят ли у того зубы.

Принц горел желанием немедленно отправиться на конскую ярмарку, но был готов по дороге отвести страждущего друга к зубодеру. Эпинэ попробовал отшутиться, но потом вывалил на будущего короля свои опасения, которые не произвели на Ракана ни малейшего впечатления. Альдо засмеялся и хлопнул друга по плечу.

— Все в порядке, эр маршал. Мы будем, как тот козленок, что проскочил между львом и крокодилом, пока те дрались. Если честно, я немножко боялся гоганов, уж слишком мало они хотели, зато теперь мы на них, если что, орден спустим.

— Я не поклонник Эсператии, — покачал головой Иноходец, — но про тех, кто обещает двоим одно и лжет обоим, там правильно сказано.

— Робер, — скорчил рожу принц, — с чего ты взял, что я лгу? То, чего они просят, они получат, беды-то. Меньше Нохского монастыря мне нужна только Гальтара, а старые цацки пусть ищут и делят сами. Но если «куницы» и «крысы» вместо пальца захотят руку оттяпать, я их натравлю друг на друга. Вот и все. Свое слово я сдержу, если, разумеется, стану королем, но сесть себе на голову не позволю.

— Ты бы хоть Матильде рассказал, — пробурчал, сдаваясь, Эпинэ.

— Нельзя. Я дал слово, а потом ты же ее знаешь, как пить дать проболтается. На того же Хогберда разозлится и брякнет. Если что-то начнет получаться, я все расскажу, а нет — и не нужно. А ну их всех к закатным тварям. Мы идем или нет?

— Идем, вестимо. Может, за Матильдой зайдем? Она плохого не посоветует.

— Нет, — покачал головой Альдо, — Мне надоело быть внуком «великолепной Матильды». Королю коня выберет его маршал.

— Как будет угодно Его Величеству, — засмеялся Робер.

Иноходец Эпинэ никогда не страдал тщеславием, но признание его познаний по конской части не могло не радовать — лошади и все, с ними связанное, было единственным, в чем Робер проявлял немыслимое терпение. Он трижды обошел конский рынок, приглядываясь к выставленным скакунам, облюбовал шестерых и пошел по четвертому кругу, по очереди осматривая претендентов. Глаз и чутье будущего маршала не обманули — лучшим, по крайней мере для Альдо, оказался гнедой трехлетка каимской породы — среднего роста, длинный, стройный, он прямо-таки был создан для принца. Гнедой не был ни щекотливым, ни тугоуздым и казался спокойным, это обнадеживало.

Альдо был чудесным парнем, но наездник из него, на взгляд Иноходца, получился посредственный. В седле принц держался крепко, но руки у него были дубовые, и он не чувствовал лошадиного рта, без чего, по глубокому убеждению Робера, ни одной приличной лошади не выездишь. К несчастью, сам Ракан ставил свое мастерство очень высоко, полагая главным достоинством всадника уменье гонять сломя голову и не мытьем, так катаньем заставлять коней подчиниться. Робер боялся, что рано или поздно Альдо нарвется, но поделать ничего не мог, разве что выбрать другу лошадь без вывертов.