Стая - Марьяна Романова

Кажется, он впервые рассказал кому-то об этой своей мечте. В его семье к городу было принято относиться с долей презрения. Толе казалось это отчасти лицемерным. Презрение к недосягаемому. Слова «городская» или «городской» Квасцовы употребляли, когда хотели намекнуть о низком качестве обсуждаемого предмета (или даже человека).

«Смотри, фифа какая пошла! Видать, городская, – мать кривила обветренные губы и упирала красные руки в натруженную спину. – Такая не борща не сварит, ни котлет не накрутит! Только и думает, как бы волосы половчее завить!»

«Курица какая-то невкусная попалась, жиденькая. Городская поди, – вздыхал иногда за обедом отец, – То ли дело наша, колхозная!»

Незнакомец ушел, а Толя еще долго думал о его словах. И в этот день думал, и на следующий, и через неделю не забыл. Да, он давно мечтал о том, что будет жить в городе, среди переливающихся огней, нарядных людей с чистыми руками, тонконогих барышень, от которых пахнет сиренью и медом, шума-гомона и похожих на бурные реки толп. Все это так манило и влекло, только вот мечтая об этом пункте назначения, Толя всегда обделял вниманием карту пути. Он мечтает о городе – но как в него попасть, закрепиться? На что там жить? И как устроить, чтобы эти медовые девушки в шелковых платьях воспринимали тебя равным, а не брезгливо хмыкали, когда ты проходишь мимо.

А то, что рассказал усач, было похоже на план.

Прошло несколько лет. Пора было определяться с будущим. Родители считали, что он пойдет в ПТУ и станет токарем. Толя решил, что если он вот так запросто объявит о Лавре, семья поднимет его на смех. Будут говорить о свиных рылах в калашном ряду. И тому подобные обидные вещи.

Ему хватило продуманности сначала подготовить платформу, а потом уже лезть к своим с разговорами.

Сходил в местную церковь, посоветовался с батюшкой. Выучил необходимые для поступления молитвы – «Отче наш», «Придите, поклонимся», «Богородице, Дево, радуйся», «Взбранной Воеводе», «Милосердия двери». Целый месяц провел с книгами на церковнославянском, которые дал ему батюшка. Получил рекомендательное письмо. К затее с поступлением в семинарию он относился не как к откровению судьбы, скорее – как к первой ступеньке длинной лестницы, на которую ему мечталось забраться. Верующим он себя не считал (хотя батюшке, конечно, говорил иное). Послушно ходил на богослужения и даже иногда пытался настроиться на волну вселенской благодати и почувствовать то, что, судя по лицам, чувствовали окружавшие его люди. Но ничего не получалось.

Тем не менее в семинарию его приняли. У Анатолия был дар подстраиваться под людей – говорить правильные вещи в нужный момент. Иногда для выживания это намного полезнее, чем отточенный интеллект или багаж каких-то знаний в их сложных переплетениях. Творческий конкурс он тоже прошел на ура – требовалось за ограниченное время написать икону или ее фрагмент. Анатолий выбрал лик Николая Угодника. Получилось довольно мрачно и слишком реалистично для того, чтобы вписаться в канон. Живой недобрый взгляд – до холодных мурашек по коже. Экзаменаторы даже поежились и вопросительно переглянулись. От иконы, написанной этим тихим мальчиком, шла почти осязаемая сила. Только вот не было в силе этой ни света, ни доброты, ни обещаний прощения. Темная икона, нехорошая. Но в художнике был очевиден настоящий талант. И было решено дать ему шанс.

Родителям оставалось только руками развести. Толя был уже взрослый – разве ему что-то запретишь. Да и дело вроде бы хорошее, хотя едва ли обещающее сытую жизнь.

В Лавре он считался прилежным учеником, однако самому Толе казалось, что он попал в тюрьму. Порядки строгие, распорядок дня военный, пища скудная, в соответствии со всеми постами.

Иногда Толя уединялся на пустынной аллее вместе со своими альбомами. Рисовал не то, что требовали мастера, а то, что на душе было. Города с их праздничной ярмарочной грязью, красавиц в восточных платьях, полыхающее кровавым закатом небо. Эти альбомы – словно форточка, к которой он иногда припадал за глотком кислорода.

А однажды случилось так, что приглянулась ему девушка. Тихая и скромная Ксения, каноническая православная красавица. Русая коса, дешевое платье в пол, платочек, тонкая белая кожа, огромные серьезные глаза, отблескивающие кошачьей зеленцой. Знал Анатолий, что с местными девушками стоит сближаться осторожно, потому что все они как будто бы нездешние, не от мира сего, родом из прошлого. Нельзя вот так просто подойти и заговорить. Надо как в викторианском романе – случайно встречаться на липовой аллее, смотреть искоса, складывать губы в намек улыбки и ловить ответный намек. И только после того, как установится этот незримый канал взаимной приязни, можно и обратиться напрямую – например, сказать что-нибудь о приближающемся дожде или показать похожее на ангела облако. Все местные романы начинались именно так, и Толя не собирался нарушать эти порядки.

Но, в отличие от большинства семинаристов, у него была тайная отдушина – альбом, в котором он создавал миры. Человек с богатым воображением умеет вступать в отношения даже без личного знакомства. Достаточно одной очаровавшей детали – будь это случайно оброненная фраза, выбившийся из-под платка русый локон или даже пойманный в толпе короткий взгляд. Воображение дорисует остальное, сплетет вокруг сложносочиненную паутину сладчайшей иллюзорной реальности.

Толя начал эту Ксению рисовать. Сначала рисовал просто ее лицо. Сотни портретов, наскоро, простым карандашом. Вот она улыбается и рассеянно смотрит вдаль своими светлыми прозрачными глазами. Вот хмурится, о чем-то задумавшись. Вот млеет – тень от припущенных ресниц падает на щеку, рот приоткрыт, голова запрокинута. Вот злится – губы сжаты, между бровей пролегла суровая складка.

Рисуя все это, он как будто наяву проживал сотни сюжетов. Ни словом не обмолвившись с Ксенией, он считал ее ближайшим другом – ему открылись сотни ее тончайших состояний. Это был настоящий роман, пусть без слов, прикосновений и любого вмешательства грубой материи.

Насладившись оттенками выражений ее лица, Толя начал рисовать сюжетные картины. Ксения в мехах, с померанским шпицем, похожим на муфту из лисьего меха, возвращается из театра – томная скука на отрешенном красивом лице, сытость, сладкая лень и благодать. Ксения беременная, усталая, в простом платье, на руках набухли вены, ноги отекли и едва помещаются в старые туфли с бантиками, но во взгляде – надежда и предвкушение счастья. Ксения обнаженная, потягивается, раскинувшись на скомканных простынях, в ее подмышках завитки слипшихся от пота светлых волос, она прекрасна, естественна и невинна как Ева в Эдемском саду.

Однажды случилось то, что, как правило, и случается в подобных ситуациях – кто-то из однокурсников обнаружил секретный Толин альбом. Сначала бесшумной гадюкой по семинарии пополз набирающий обороты слушок. Ксения была узнаваема. История всколыхнула спокойное болотце семинарии – передаваясь из уст в уста, история обрастала подробностями и дополнительными смыслами. Запертая в стенах формальностей чужая фантазия препарировала и совершенствовала сюжет, змея росла, и из лесной гадюки довольно быстро превратилась в огнедышащего Кетцалькоатля. Самое смешное, что Анатолий до последнего момента ни о чем не догадывался. Уютно обустроившись в придуманном мире, он не принимал участия в кулуарных сплетнях и о том, что тайна его стала любимым развлечением семинаристов, узнал только в тот день, когда его с треском отчислили. А Ксения сама подошла к нему на аллее – с пылающим нервным румянцем и гневно горящими глазами – и уничтожила веру в романтические идеалы выкриком: «Я вас ненавижу!»