Сон - Александра Крючкова

Светит солнце, но холодно. Я поворачиваю направо, перехожу дорогу. Большое здание магазина. Теперь он называется как-то иначе. Около него когда-то сидели бабушки, торгующие цветами, яблоками, картошкой. Я иду дальше к Дому. Медленно. Потому что каждый шаг даётся мне с огромным трудом. Я подхожу к торговым палаткам и читаю вывески. Какая-то крутая машина заезжает на асфальтированную парковку. Я не смею даже ступить на этот проклятый асфальт. Он похож на надгробие. Той травы, тех деревьев, которые навсегда остались под ним. Надгробие моему сгоревшему дому. Я прохожу чуть дальше.

Маленький клочок уцелевшей земли нашего участка. Одно единственное огромное дерево, каким-то чудом оставшееся не спиленным чудовищными монстрами, лишившими меня связующей нити с Прошлым. Я подхожу к дереву. Оно находится за новой оградой. Я бы хотела обнять его, но из-за невозможности утыкаюсь носом в доски. Всё плывёт перед глазами. В это дерево всегда ударяла молния, мне было за него страшно, я хотела, чтобы оно жило вечно. И вот оно — единственное, что уцелело. На этом страшном месте. Здесь тогда находилась одна из калиток. Когда мама возвращалась из города с работы по вечерам, она всегда заходила через эту калитку. И потом ещё долго мне будет казаться, что калитка вот-вот откроется, и появится мама…

На нашем участке росло очень много деревьев. И был сад. Из яблонь, вишен, слив, зарослей малины, несчётного количества кустов смородины, красной и чёрной, и крыжовника. Проще сказать, чего у нас не было.

Прошло, наверное, два года после смерти деда, как мне приснился кошмарный сон. Я позвонила подруге — у неё здесь целых две дачи. И она сказала: «Как раз хотела тебе сказать, что…»

Я сразу приехала. Открыла калитку. Подошла к пепелищу, села на какие-то кирпичи и заплакала. Слева валялось колесо от моего детского велосипеда. Всё остальное сгорело в ноль. Это страшно. Очень. Всё, что здесь оставалось, так или иначе продолжало связывать меня с мамой, с детством. И внезапно насильно оборвали даже такую тонкую незримую нить… Ключи от дачи, которые, казалось, теперь можно оставить здесь же, я хранила ещё много лет.

Помню, как на терраске по вечерам «шкварчит» сковородка, а в ней — жареные опята с картошкой. Опята, которых мы насобирали с дедом утром чуть ли не целый мешок. На терраске — на верёвке вдоль стены — подвешены пучки целебных трав. В комнате пахнет керосиновой лампой. Бабушка гадает на картах. За окном — дождик и запах осени. А потом мы разводим костры. Туман и дым от костра. Опавшая листва. Осень. Слово «ностальгия» для меня ассоциируется с этими кострами, туманом и осенью.

Я иду вдаль вдоль шоссе по направлению к монастырю. Меня встречает привычная табличка, лет ей, возможно, столько же, сколько и мне, а возможно и больше: «ТРАНЗИТНОЕ ДВИЖЕНИЕ ПО РУБЛЁВО-УСПЕНСКОМУ ШОССЕ ЗАПРЕЩЕНО!» Кому-то, может быть, и запрещено. Но только не мне.

Я дохожу до монастыря. Дверь в монастырские угодья открыта. Обычно, когда я приезжала сюда раньше, всегда было закрыто.

Никого нет. Я вхожу на территорию монастыря, иду по длинной аллее вдаль. По бокам — деревья, травка, пчелиные ульи, и ни души. Я подхожу к церкви, но та заперта. Я сажусь на лавочке и думаю: почему меня сюда впустили? Здесь должно быть нечто, как подсказка, знак…

Я иду обратно, и, уже почти у ворот, мне внезапно бросается в глаза надпись на «доске объявлений» крупными красными буквами:

«6 мая — день Святого Георгия…»

Я останавливаюсь, как вкопанная… Что ты хочешь сказать мне, Святой Георгий? Что?

* * *

Он не звонит.

Восьмого мая где-то в районе обеда я делаю то, чего делать не должна. Не имею права — я пишу ему смс-ку. Состоящую всего из одного слова:

«Кофе?..»

Я знаю, он убьёт меня. Убьёт меня… Убьёт…

Он перезванивает и набрасывается, как голодный зверь на подкинутый ему кусок вожделенного мяса. Его голос — грубый, резкий, кромсающий меня на части — громогласно гремит в моё нежное ухо:

— КТО ВЫ? Вы мне написали… про какой-то кофе… Какой ещё кофе? КТО ВЫ?

И тут я начинаю… хохотать…

— Да, Я написала… ЭТО ЖЕ ВЫ предложили мне выпить с вами кофе… А не я… Я вас за язык не тянула…

Он судорожно перебирает в своей памяти всех, кому он обещал кофе… Он злится и звереет ещё сильнее, и ещё громче, почти оглушая меня, рявкает:

— Я занят. И уже загородом. Сегодня не получится. Возможно, завтра. В обед. Я позвоню.

* * *

9-мая я звоню ему в обед сама. Он не отвечает. И тогда, чтобы окончательно довести его до бешенства, зная, что он ненавидит и готов убить тех, кто пишет ему смс-ки, и в первую очередь, естественно, Алису, я пишу ему так, чтобы он подскочил, как ошпаренный, от моей наглости, и наконец-то запомнил меня раз и навсегда, и уже больше никогда не спрашивал:

«КТО ВЫ?»

Я поздравляю Воланда с Днём Победы и безумно красиво посылаю далеко-далеко от себя, стирая его номер из памяти своего телефона…

* * *

Пронзает небо острым шпилем

Тоска исписанных листов…

Моим плечам — следы крестов,

А крыльям — бонусные мили.

Глазам — смотреть не на…, а — сквозь,

Ответы — в Мире Зазеркальном…

Нам — в восхождении спиральном —

Быть вместе, будучи поврозь…

Уже привыкла — нет обид

На всё, что выдано мне свыше,

А за печаль четверостиший

Вас Бог когда-нибудь простит…

январь 1989, Москва

На ночь я стараюсь как можно дольше читать, чтобы сразу проваливаться в сон и не слышать того, что творится в квартире. Сейчас я читаю Блока. Я знаю, он чувствовал то же, что и я сейчас, и, кажется, некоторые стихи написал именно мне.

Из комнаты напротив раздаётся мерное похрапывание бабушки с дедушкой. Я выключаю свет. И пытаюсь заснуть. Но кто-то начинает ходить в большой комнате. Я слышу, как шаги медленно приближаются к моей двери и замирают перед ней. Там, слева, сваленные друг на друга, лежат полиэтиленовые пакеты с маминой одеждой, которую выбросят после 40 дней. Я слышу шорохи — кто-то копается в них, будто что-то ищет. Долго-долго.

Что ты там ищешь, мама?

Один из пакетов звучно падает на пол. Я слышу, как из него вываливается нечто металлическое, ударяясь о паркетный пол. Шорох прекращается. Скрипят половицы.

Она подходит к моей двери.

Мама, пожалуйста, не надо…

Не заходи… Мне страшно…

Сегодня бабушка воткнула иголку в дверной проём. Она сказала, что это защитит меня от призраков, они не смогут больше войти в мою комнату.

Но дверь за спиной — теперь я сплю ногами к окну, а не к двери, на маминой кровати — открывается. Я отчётливо слышу характерный звук — на двери сверху установили магнитную защёлку, и теперь, чтобы открыть её, нужно приложить некое усилие, которое, как сказала бабушка, призракам не под силу.