В когтях германских шпионов - Николай Николаевич Брешко-Брешковский

Арканцев, уже в силу привычки и условий дворянски чиновничьей жизни своей, любил вкусно и тонко поесть. Но кухня и повар в обиходе его не играли значения. Он почти не пил вина или пил очень мало. Курил хорошие сигары, но мог обойтись и без сигар.

Все и вся знающая петроградская сплетня, при самом пламенном желании своём, не могла клеветать на женщин, близких Арканцеву, потому что или таковых совсем не было, или он обставлял свои романы слишком уж шито-крыто, искусно пряча концы в воду.

Словом, это был человек уравновешенный, спокойный, бесстрастный. Так, по крайней мере, казалось многим.

На самом же деле у Арканцева была одна страсть, благородная, тонкая. Это любовь, заставлявшая сладостно биться его бюрократическое, как часовой механизм, сердце, — любовь к старинной живописи и коллекционерству картин.

Но выходило это у Леонида Евгеньевича скромно, тихо — для себя. Именно — для себя. Он никому не навязывал своей страсти к потемневшим от времени холстам, не кричал об этом, подобно другим сановникам, занимающимся коллекционерством больше из снобизма или соображений карьерного свойства, чем по призванию.

Ежегодно Арканцев покупал на несколько тысяч картин. Покупал с разбором и вкусом. Эти благоухающие «валуевские» бакены отлично были знакомы и евреям — торговцам в Александровском рынке, и антикварам покрупнее, занимающим целые бельэтажи на бойких и шумных улицах.

В этом мире Леонид Евгеньевич пользовался известностью. Уже весь громадный кабинет его был увешан картинами. И в других комнатах — рама к раме, холсты всевозможных величин. II некуда было вешать, а он все покупал, и не хватало воли удержаться, поставить наконец точку.

А между тем во всем остальном он обладал характером изумительной твердости.

Торговцы картинами часто обжигались на нем. Разлетится этакий шустрый господин:

— Ваше превосходительство! Только для вас и берёг как зеницу ока. Жемчужина! Извольте посмотреть! Рубенс, настоящий Рубенс!..

Леонид Евгеньевич, вооружившись очками и, по близорукости, водя благообразным носом своим по темному холсту, из которого неясно проступала сливочно-розовая жирная, как у мамки, грудь, через нисколько минуть переводил свой «фарфоровый» взгляд на шустрого господина, явно покушавшегося на его карман.

— Милейший… Унесите эту дрянь…

— Как дрянь? Помилуйте, ваше превосходительство… Чистейший Рубенс… Одни телеса чего стоят!..

— Вот именно, в данном случае ровно ничего не стоят. Ни рисунка, ни формы, ни тона… Подделка! Грубая подделка. Освободите меня от этой… мазни…

Провести Арканцева было не так уж легко.

Зато с каким наслаждением уходил он в созерцание нового, действительно стоящего приобретения.

Вот и сейчас, в это воскресное утро, — не надо спешить в министерство — он любовался портретом в ореховой золоченой раме, прислонив его к спинке монументального кожаного дивана.

На письменном столе задребезжал телефон.

Арканцев с недовольной гримасою снял трубку и нарочно измененным голосом спросил:

— Кто изволит говорить?

— Здравствуй, Леонид Евгеньевич. Не притворяйся, пожалуйста, Герасимом. Это я, Криволуцкий. Можно к тебе сейчас приехать?

— Дело?

— И даже очень — дело!..

— Приезжай…

Через десять минут Вовка входил в кабинет.

Леонид Евгеньевич стоял на коленях перед мужским портретом молодого гусара двадцатых годов, с отважным взглядом, энергичным поворотом головы и мятежной копною волос.

— Поди сюда, Вовка! — не меняя позы и не оборачиваясь окликнул Арканцев. — Гляди! Настоящий Кипренский. Тут уже никаких сомнений. Эта горячая живопись. Эта сила и размах Рубенса, и тончайшее благородство Ван-Дейка. Сколько романтизма! Какой взлёт! Наверное, один из героев Бородина… Потом брал Париж, в пятнадцатом году, а затем, почём знать, быть может, попал в декабристы…

— Действительно, хорошая вещь, — согласился Вовка, знавший толк в живописи. — Поздравляю. Сколько?

— Угадай!

— По случаю… Рублей… рублей двести?

Арканцев поспешно встал с колен и, гордый своей любительской удачею, бросил с вызовом:

— Семьдесят пять, мой друг… Семьдесят пять!

— Гроши! Вдвойне поздравляю…

Вдруг — о волшебное превращение! С трансформаторской быстротою исчез восторженный любитель, и перед Вовкою был уже холодный, корректный чиновник, с душою, застегнутой на все пуговки. Леонид Евгеньевич вперил в Криволуцкого свой «фарфоровый» взгляд:

— Что-нибудь новое?.. Какие-нибудь факты?..

— Взгляни…

Вовка протянул ему конверт, из которого Ленька вынул одиннадцать фотографических снимков.

— Было двенадцать. Но последний испорчен…

— Да-да. Узнаю. «Огнедышащий Дракон». Кто снимал?..

— Представь, графиня Тригона.

— Как они очутились у тебя?

— Вообрази, до курьёзного просто. Случай! Надо тебе сказать, я имею удовольствие жить по соседству в одном коридоре с этой адски соблазнительной дамой. Мы с нею познакомились у княгини Долгошеевой. Ты знаешь, я не фат и не люблю хвастать, но, кажется, я произвёл на нее впечатление… В её взгляде я угадывал нечто большее, ну, ты меня понимаешь… А когда под столом наши колени касались, она не спешила отодвинуть их. Я тоже не спешил… и, что это было за электричество!.. От этих прикосновений…

— Послушай, мой друг, нельзя ли сократить этот эротический элемент? Ближе к делу!

— Я и так совсем близко. Но нельзя же так презирать описательную сторону… Вечером, третьего дня, я вышел погулять. Эти коридоры созданы для прогулки… Широкие, уютные, обилие воздуха… Вижу — дверь её приоткрыта и ключ торчит… У нас такие массивные бронированные ключи вроде камергерских. Но, чёрт побери, с прусским орлом!.. Дай, думаю, загляну. Она ведь звала меня к себе… Стучу раз — никакого ответа. Два — то же самое. Три — молчок… Тогда я решил войти. Может быть, не слышит или отдыхает. Вхожу. Салончик освещен. Заглянул в спальню — пусто… И уже на обратном пути увидел на письменном столе «кодак». Представь, так и дернуло меня что-то… Дай, посмотрю… Раскрыл… Вижу — в гнезде катушка с пленками. Я ведь сам любительствую… Пленки не девственно-чистые, а уже использованные… Сам не знаю, как и почему, — это было сильнее меня, — схватил катушку в карман и никем не замеченный вышел… Повезло… Я начинаю входить во вкус. Но вот! На другой день я поехал к одному приятелю фотографу и, взяв с него слово хранить молчание, заказал эти самые отпечатки… Доволен ты мною?

— Доволен… Теперь любопытно было бы знать, с ведома ли Агапеева сфотографирован был «Дракон»? Во всяком случае, у них и тени подозрения не должно быть, что за ними следят и подозревают. Понимаешь? Эта графиня — слишком крупный игрок, и эти снимки для неё — мелочь. Это лишь подтверждение, что она шпионка… Твоя задача проследить ее на чем-нибудь значительном, большом, что открыло бы нам новые горизонты… Кстати, уехал этот гримирующийся под англичанина господин?

— Уехал.

— Ну вот. Теперь ты должен действовать осмотрительно, тонко. Я сам пока брожу впотьмах, но инстинкт подсказывает мне, что мы