Придурки - Дмитрий Горчев

Долго они ехали. Хрущёву-то что? Он водки выпьет и спит. Глаз иногда откроет – что, говорит, никак уже Чебоксары? Про ботинки никто не спрашивал? Нет, говорит Косыгин. А про то, что он специально самыми глухими дорогами едет, чтобы никто их не увидел, молчит. Вздохнёт Хрущёв, опять водки выпьет и дальше спит.

А однажды смотрят – стоит посреди пустой степи землянка, а перед ней на камушке курит дед в мокрых портках.

«Здорово, парнишка, – говорит дед Хрущёву, – где же это ты такие ботинки добрые купил? Не иначе немецкие?»

Заплакал Хрущёв, расцеловал моего деда в усы и говорит: «Проси, дед, чего хочешь. Всё для тебя исполню».

Подумал дед маленько: «Хочу, – говорит, – чтобы здесь магазин стоял, курево покупать».

Задумался Хрущёв – как же тут магазин поставишь? Кто в него ходить будет в такой глухомани? И опять же, откуда в него продукты возить?

«Слушай, папаша, – говорит тогда Хрущёв, – может, тебе лучше курева вертолётом забросить?»

Но дед у меня упрямый был. «Нет, – говорит, – желаю, как человек, продавщицу с добрым утречком поздравить и курева у ней купить. А тебя, парнишка, никто за язык не тянул, но ежели пообещал, то выполняй. Я тебя хорошо знаю, Хрущёв твоя фамилия».

Делать нечего. Поворачивается Хрущёв к Косыгину, рукой вокруг обводит и говорит: «Давай вот тут чего-нибудь распашем, коровок разведём и магазин откроем. Ты уж там распорядись».

Сели в машину и обратно в Москву уехали.

А в Москве учёные как посчитали, сколько Хрущёв рукой обвёл, так за голову схватились – получилась у них тысяча километров во все стороны. Степь ведь, ни бугорка, ни впадинки.

Что делать, позвали комсомольцев. А комсомольцев, их только позови. Они в пять минут чемоданчики деревянные уложили, схватили, у кого что было – кто лопату, кто кирку, уселись в поезд и запели песню.

Так что проснулся однажды мой дед утром, вышел на камушке посидеть, а на его землянке висит табличка: «улица Карла Маркса, дом 318».

Обрадовался дед, пошел магазин искать. Искал-искал, да так и не нашёл. Комсомольцам зачем магазин? Им всё равно никаких денег не платили.

Так и курил мой дед самосад до самой смерти.

Сидит, бывало, на камушке, а мимо пионеры в дудки дудят – юбилей целины празднуют.

Брежнев, говорят, два раза мимо дедова дома проезжал, но тот к нему ни разу не вышел.

Не любил он его почему-то.

Как-то раз одна женщина взяла да и полюбила Гитлера. Причём за какой-то пустяк – он букву «р» очень смешно по-немецки выговаривал.

Женщины, они всегда так – сначала полюбят за какую-нибудь чепуху, а потом за такую же чепуху и разлюбят. Да ещё, когда уходить будут, наврут, что их два дня тошнило всякий раз, как они у нас ночевать оставались. А может, и не наврут.

И вообще, если бы мы с вами хоть раз догадались, что там про нас думают наши женщины, то давно все ушли бы в гомосексуалисты. Хорошо, что мы никогда не догадаемся. Потому что дураки набитые. На свете всё очень мудро на этот счёт устроено.

А Гитлер в то время ещё и Гитлером-то не был. Он был простой художник Шиккльгрубер из Мюнхена. И рисовал он картины гораздо лучше, чем какой-нибудь Малевич или Шагал, но почему-то никто не хотел их покупать. У тех всякую дрянь прямо из рук рвали, а у Шиккльгрубера уже вся каморка под лестницей была завалена картинами, одна лучше другой. Особенно ему удалась та, на которой был изображён очаг с дымящейся похлёбкой. Вроде и кубизм, а всё как настоящее, даже лучше.

Гитлеру потом уже умные люди, конечно, объяснили, почему у Шагала с Малевичем и у прочих Рабиновичей дела хорошо идут, но тогда он ещё ничего не понимал и всё старался кубики поаккуратней рисовать. Так уж немцы устроены. У них если жизнь не ладится, они тут же возьмут мочалку и линейку, всё отскоблят, подровняют, пива выпьют – любо-дорого смотреть.

Впрочем, мы что-то отвлеклись от женщины, которая полюбила художника Шиккльгрубера.

Звали её Эльзой. Она работала почтальоном в ячейке социалистов и бесплатно раздавала газеты кому попало, потому что их и за два пфеннига никто бы не купил, даже когда коробка спичек миллион марок стоила.

Художник Шиккльгрубер у неё всегда охотно брал газеты, потому что Эльза на самом деле ему очень нравилась, и каждый день в три часа он поджидал у дверей своей каморки её велосипед, и они долго расшаркивались и раскланивались, по сто раз говорили «натюрлих» и «ауф видерзеен». Потом она уезжала, а ему было удивительно, что такая красивая женщина работает у каких-то неопрятных социалистов.

А однажды он не вышел её встретить, потому что простыл и лежал под своим выходным и единственным пальто, стуча зубами. И представляете, Эльза сама зашла поинтересоваться, не случилось ли чего с милым херром Шиккльгрубером, и он чуть не расплакался от жалости к себе, потому что да-да, конечно же, херру Шиккльгруберу полный капут. Нет на свете более несчастного и жалкого существа, чем здоровый в целом мужчина, внезапно подхвативший насморк или порезавший пальчик.

Эльза напоила его каким-то фальшивым немецким бульоном и пообещала ещё зайти вечером, проведать. И Шиккльгрубер трясся до самого её прихода, теперь уже от страха, что выздоровеет и ей не придётся подтыкать ему одеяло и щупать бугристый лоб.

Художник Шиккльгрубер не пользовался успехом у женщин. Даже потом, когда он уже стал Гитлером, стригся у лучших парикмахеров и шил костюмы у самых модных немецких портных, он и тогда выглядел не так чтобы потрясающе. К тому времени, правда, в него уже были влюблены все немецкие женщины, но по каким-то другим, тоже непонятным, причинам.

И всё же Эльза пришла к нему вечером. Чудес не бывает – она не осталась ночевать. Она осталась ночевать только через неделю. И художник Шиккльгрубер, который раньше имел дело только с пунктуальными немецкими проститутками, вдруг узнал, что с женщинами бывает не только быстро, аккуратно и гигиенически безупречно. Впрочем, это не наше с вами дело.

Эльза как-то так расставила его картины, что они перестали отнимать надежду у всех сюда входящих, натащила каких-то странных предметов и разместила в единственно возможных местах, из которых они сообщали о её здесь присутствии. Во всех укромных углах, которые первым делом проверяет любая женщина, были разложены шпильки. Она заняла художнику Шиккльгруберу немного денег, и на них были куплены первые в его жизни пристойные костюм и ботинки. Теперь можно было входить в кинематограф раньше, чем погасят свет, а самое главное, Шиккльгрубера наконец приняли в какую-то контору на службу.

В общем, всё у него наладилось. Эльза была незаметно для посторонних беременна, и вопрос женитьбы был давно решён, нужно было только подкопить немного денег. Плохо только, что Эльзу всё больше загружали работой в ячейке социалистов, и она приходила вечерами уставшая и неразговорчивая. Иногда она молчала несколько дней подряд, обидевшись на какой-нибудь пустяк, который сама же и выдумывала. Нуда что взять с беременной женщины?