Молчание - Сюсаку Эндо

Инстинктивно осознав опасность, я опрометью бросился бежать - теперь уже вверх по склону, по которому только что так поспешно спускался. И тут я увидел, что впереди бежит человек, одетый, как и я, в крестьянское платье. Заметив меня, он, пораженный, остановился. Я увидел его лицо, искаженное страхом и удивлением.

- Падре!.. - махнув рукой, крикнул он. Продолжая что-то вопить, он указывал на охваченный огнем поселок, давая мне знак, чтобы я схоронился. Я побежал что было сил по скользкой траве и, тяжело дыша, точно загнанный зверь, укрылся в расщелине между скал. Послышались шаги, и из-за соседнего валуна выглянула маленькая, мышиная мордочка Китидзиро.

Мне показалось, что у меня вспотели ладони, но, взглянув, я увидел, что это кровь. Очевидно, я оцарапал руки, уцепившись за камень, когда вскочил в эту расщелину.

- Падре... - Узенькие глазки следили за мной из-за скалы. - Здравствуйте, падре... - На заросшем щетиной лице появилась трусливая, заискивающая улыбка. - Здесь вам опасно... Но я буду оберегать вас.

Я молча смотрел на него, и Китидзиро отвел взгляд, как нашкодившая собака.

- Подожгли... Ужас-то какой... - Глядя вниз на поселок, он сорвал какую-то травинку и пожевал ее желтыми зубами. Наконец я догадался, кто разжигал костер и нагадил в хижине. Но почему он блуждает по этим горам так же, как я? Ведь он согласился попрать икону, значит, его уже не должны преследовать власти?

- Падре, зачем вы приехали на этот остров? Здесь тоже теперь опасно. Но я знаю другой поселок, где еще можно спрятаться.

Я продолжал молчать. Все деревни, где ступала нога этого человека, постигла жестокая расправа. Давнее подозрение снова закралось мне в душу. Возможно, Китидзиро - осведомитель властей. Мне говорили, что чиновники часто используют отступников. Чтобы оправдать в своих глазах собственный грех и душевные раны, отступники стараются заманить, увлечь на тропу предательства хотя бы еще одного христианина. Как падший ангел старается совратить, вовлечь во грех верных слуг Божиих...

Вечерняя мгла окутала окрестности. Подожженная с околицы деревня горела уже во многих местах, огонь перекинулся на соседние соломенные крыши; в вечерней дымке черно-красное пламя извивалось, словно живое существо. Стояла мертвая тишина. Казалось, жители поселка молча, без единой жалобы приемлют горькую участь. Слишком долго они страдали; может быть, поэтому уже даже не плакали, не стенали.

Снова брести куда-то было так же мучительно, как содрать корку с едва затянувшейся раны. «Трус... Малодушный...» - шептал голос в моей душе, но в то же время другой голос подсказывал, что нельзя поддаваться эмоциям и страстям. Ведь, кроме меня и Гаррпе, в Японии, наверное, не осталось священников... Если меня не станет, вместе со мной погибнет и Церковь! Какие бы унижения и страдания не выпали на нашу долю, мы оба просто обязаны жить...

...Я ищу оправдания собственной слабости - такая мысль тоже пришла мне на ум. Мне вдруг вспомнилась одна история, которую я слышал в Макао. Некий священник-францисканец перестал скрываться и самолично явился в замок князя, владетеля Омуры, объявив, что он священник. Всем известно, какие последствия это имело для миссионерской деятельности и сколько христиан пострадали из-за его необдуманного поступка.

Нет, не для мученической кончины явились в эту страну священники - они обязаны жить, чтобы светильник веры не угас в эпоху гонений!

Китидзиро плелся следом, как приблудившийся пес. Когда я замедлял шаг, он тоже останавливался.

- Не шагайте так быстро... Я болен... - заныл он, едва волоча ноги. - Но куда вы идете? Вы же не знаете здешних мест... За выдачу падре чиновники обещают триста монет серебром...

- Значит, моя цена - триста сребреников? - с горечью усмехнулся я, впервые нарушив молчание. Иуда продал Христа за тридцать сребреников. Мою голову оценили в десять раз выше.

- Одному вам идти опасно... - Он догнал меня и зашагал рядом, на ходу обивая веткой кусты при дороге. В сумерках разносились птичьи голоса. - Падре, я знаю место, где живут христиане. Там безопасно. Пойдемте туда! Сегодня заночуем здесь, а завтра, когда рассветет, пойдем... - Не дожидаясь моего ответа, он присел на корточки и стал проворно собирать сухие, не подмоченные дождем сучья и ветки, потом, вынув из-за пазухи огниво, развел огонь.

- Вы, наверно, голодны? - Он вытащил из сумки несколько вяленых рыбин. Я смотрел на рыбу голодными глазами, рот наполнился слюной. С самого утра я ничего не ел, кроме сухого риса и огурца; угощение Китидзиро было для меня неодолимым соблазном. От рыбин, поджаривавшихся на разгоревшемся огне, поплыл восхитительный аромат.

- Ешьте...

Я с жадностью впился зубами в рыбину. Один кусок – и в душе я уже примирился с Китидзиро. Он смотрел, как я ем, с довольным и в то же время чуть презрительным видом, продолжая жевать траву, точно то были табачные листья.

Мир погрузился во мрак. В горах посвежело, холод пробирал до костей, и я прилег у огня, притворившись, будто уснул. Спать нельзя. Когда я усну, Китидзиро, конечно же, улизнет. Он наверняка задумал предать меня, как предал своих товарищей, и, возможно, сегодня же ночью. Каким соблазном являются триста сребреников для этого оборванца! Я закрыл глаза, и перед мысленным взором возник пейзаж, который я видел сегодня, блуждая по травянистому горному плато: море, сверкающее тысячами блестящих иголок, и разбросанные по нему маленькие островки...

Некогда по этому морю приплывали миссионеры, церкви украшались цветами и верующие приходили молиться, принося в дар рыбу и рис. Здесь, в Японии, открывались семинарии, и семинаристы, как мы когда-то, распевали на латыни гимны и даже играли на музыкальных инструментах, напоминающих орган или арфу, приводя в умиление своих князей...

- Вы спите, падре?

Не отвечая, я чуть приоткрыл глаза, наблюдая за Китидзиро. Если он уйдет, можно не сомневаться, что приведет сюда стражу.

Прислушиваясь к моему дыханию, Китидзиро начал потихоньку удаляться, стараясь ступать неслышно; как зверь; вскоре из-за кустов послышалось журчание - он мочился. Я думал, что он уйдет, но - странное дело - Китидзиро вернулся к огню, вздохнул, подбросил в прогоревший костер хворосту и протянул руки к огню, все продолжая вздыхать. Пламя освещало его лицо с ввалившимися щеками. Накопившаяся за день усталость взяла свое, и я уснул. Иногда я просыпался и всякий раз видел, что Китидзиро неподвижно сидит у огня.

На следующий день мы опять шли по свирепой жаре. После дождя, прошедшего накануне, над мокрой землей клубились белые испарения, вдали за горными вершинами ослепительно сверкали облака. Я уже давно страдал от головной боли и жажды - в горле у меня пересохло. Китидзиро, казалось, не замечал муки, написанной у меня на лице, то и дело кидался в сторону от дороги и, заметив в кустах змею, прижимал ее палкой и бросал в свою грязную сумку.

- Мы, крестьяне, делаем лекарство из этих змей... - сказал он, обнажая в кривой усмешке желтые зубы. «Почему ты не продал меня вчера ночью за триста сребреников?» - подумал я, вспоминая самую трагичную сцену Евангелия, когда на Тайной вечере Христос обратился к Иуде: «Ступай... Что делаешь, делай скорее»[18].