Дочка людоеда, или Приключения Недобежкина [Книга 1] - Михаил Гуськов

— Михаил! — в последний раз вызвал его к себе Иващенко. — Все, хватит! Я тебя покрывал, я тебе всесоюзные соревнования устроил. Да, ты повязал своей веревкой всех чемпионов, победил, а что получилось? Тем хуже для тебя. Тебя дисквалифицировали, лишили звания мастера спорта. Знаешь, каких собак на меня министр навешал? «Вы, — говорит, — с этим Дюковьм — мракобесы, все органы хотите развалить. Сейчас век автоматизации, компьютеризации, АСУ! А вы в милиции какую-то травопольную систему воскрешаете. К сохе зовете!»

— Как хочешь, Михаил, но, ведь, в самом деле, мы и генетику, и кибернетику прохлопали в свое время, и ЭВМ, и лазер — больше недооценивать науку нельзя. Пойми меня, когда изобрели ружье, луки были в десять раз эффективнее ружья, но будущее было за ружьем. Мы с тобой друзья, Михаил, я тебя ценю как честного талантливого работника, у которого есть одно «но», но это «но» все перечеркивает.

Помню, как списывал у тебя и что ты меня трижды и от ножа, и от пули спасал. Я не отрекаюсь от тебя, но, пойми же ты, будущее за на-руч-ни-ка-ми! Министр в последний раз спрашивает: пойдешь начальником Краснопресненского РУВД на полковничью должность? Но тогда с веревкой чтобы было покончено. Ты согласен? Да или нет?

— Нет, — тихо проговорил Михаил.

Генерал наклонил голову и, не глядя другу в глаза, сказал:

— Так! — Он сел в кресло и тыльной стороной подо двинул майору какой-то листок. — Вот твое назначение участковым инспектором. Это все, что мы могли для тебя сделать. Если еще раз применишь веревку, с органами тебе придется распрощаться. Иди!

Когда Дюков угрюмо вышел из кабинета, генерал дрожащими руками высыпал на ладонь несколько горошин валидола и запил их водой. Почему-то на больших должностях страдают сердчишком гораздо чаще, чем на малых, а почитаешь некрологи в центральных газетах и убеждаешься, что бывшие монстры МВД обладали завидным здоровьем: такой-то бывший начальник МУРа умер на семьдесят седьмом году жизни, такой-то замначальника управления, пенсионер республиканского значения покинул сей мир на восемьдесят восьмом году жизни; бывший министр МВД, пенсионер союзного значения скончался в возрасте девяноста лет, а теперь сравним эти некрологи с некрологами в стенгазетах районных управлений МВД, все сорок пять да пятьдесят лет, — вот предел жизни, отпущенный рядовому оперативнику. Редко, когда доживает до шестидесяти лет оперативный работник среднего звена уголовного розыска. И всегда так — таблетки пьют одни, а умирают — другие…

— Нет, одному мне будет чертовски сложно провести всю операцию, и веревок не хватит всех перевязать. Сколько у меня? — сидевший на чердаке майор пересчитал веревки. — Семь штук и одна основная.

Основная — это та, которой он пользовался как каратист нунчаками. На этой веревке в три метра длиной строилась вся его «техника веревки», против которой, как он думал раньше, не было спасения. Однако утренний случай показал ему, что есть специалисты, которые могут выскользнуть из его узлов и петель. Как это произошло, Дюков и сейчас, сидя в засаде на чердаке, до конца не мог понять.

— Надо было его сразу ловить на «двойной конструктор», а я на «одинарный» пошел, недооценил противника. Такой интеллигентный парнишка, на танцора походил. Эх, пожалел я его на «эскимосскую петлю» затянуть, «травяной узел» применил — самому теперь смешно. Эх, Дюков, Дюков, такое дело загубить можешь. История тебе этого не простит. Дюков вспомнил своего отца, тоже работавшего участковым.

— Но папа-то у тебя был лейтенантом, выдвиженцем с семиклассным образованием, а ты академию окончил, майор, и упустил какого-то сопляка, да еще и сам на лестнице растянулся, как уж.

Дюков был страшно недоволен собой. Как все много претерпевшие от властей за свое свободомыслие и отчаявшиеся доказать истину, он сверял свои поступки с оценкой грядущих поколении или апеллировал к прошлому, а именно: к отцу или дедушке с маминой стороны, о котором он не упоминал не только в анкете, но даже не рассказывал никому из близких, кроме жены. Дедушка с маминой стороны у него был квартальным надзирателем, попросту говоря, полицейским, то есть жутко реакционным типом, и если бы это открылось, то начальству сразу бы стало ясно, откуда в Дюкове этот душок ретроградства и неприязнь к прогрессу. Даже фотографию, где дедушка стоял в лихих усах и с шашкой на боку, которую мама сохраняла всю жизнь, пряча в старом белье, Дюков после ее смерти, обливаясь слезами, сжег во имя Идеи, чтобы при случае никто не мог обвинить его в дурном идеологическом влиянии фотографии этого дедушки. Всю свою жизнь отныне он посвящал задержанию преступников с применением «техники веревки». Дома, объясняя жене новый узел, с помощью которого и ребенок мог бы повязать огромного детину, он упрямо приговаривал:

— Ничего, ничего, потерпи, Вера! Наше дело правое — мы победим!

— Миша, береги себя, прошу тебя! — умоляла его Вера, высокая стройная женщина, увидев которую на улице, независимо шагающую на высоких каблуках, БЫ бы ни за что не подумали, что она имеет к милиции какое-то отношение.

— Эх, Веронька, куда уж больше беречь себя. Они меня берегут.

«Они» — было руководство МВД, до министра включительно.

— Меня, оперативника до мозга костей, в которого государство угрохало столько денег, который мог бы пересажать половину преступного мира, они задвинули в участковые. Спасибо, хоть одна криминогенная точка появилась поблизости — кавказский ресторан.

— Ничего, ничего. Наше дело правое — мы победим! — хмурился участковый, поддевая кобуру на пояс под пиджак и аккуратно расправляя по телу несколько заветных веревочек. Он даже медальку отца, выдернув из муарового банта, повесил вместо крестика на шею, потому что там была надпись «За победу над Германией!» и «Наше дело правое — мы победим!». Дюков знал, что он победит.

Конечно, если описать во всех подробностях то, что происходило на Всесоюзном конкурсе бальных танцев в спорткомплексе «Дружба», это заняло бы несколько десятков, а может быть, и сотен томов, ведь понадобилось бы описать тридцать пар конкурсантов, а это тридцать молодых людей и тридцать молодых барышень, каждая со своим характером и наклонностями, надо было бы рассказать о их художественных руководителях, охарактеризовать коллективы, в которых они занимались, познакомить с родителями этих пар, бабушками и дедушками. Потому что успех иди неуспех каждой пары на конкурсе имеет глубочайшую предысторию. За кулисами этих, для зрителя таких блистательных праздников, разыгрывается не только множество драм и комедий, но подчас происходят и трагические происшествия.

Для всех двадцати четырех пар, не попавших в финал, это было ужасным ударом. У одних пар еще был шанс участвовать в борьбе на будущий год, другие пары должны были навсегда кануть в небытие. И для них это было трагедией.

Наконец шесть пар счастливчиков выстроились в линию, чтобы продемонстрировать верх своего искусства в финальных состязаниях.

Джордано Мокроусов при этом впал в отчаяние, Людмила Монахова криво улыбалась, а Петр Чеботарский, стиснув зубы, гонял на скулах желваки. Все судьи были в смятении. Они понимали, что скандал на паркете достигал апогея. Хотя то, что должно было произойти завтра, на латиноамериканских танцах, мерещилось им полной катастрофой. Только Юрата и Каститис Жилявичюсы были спокойны. Им пара из Владивостока нравилась. В антракте они сошлись на мнении, что примерно такими они были в молодости, что именно в такой манере и с таким темпераментом они танцевали. Юрата и Каститис решили судить «по справедливости» и не сомневались, что во всех шести финальных танцах пара номер тринадцать покажет высший класс и они не погрешат против совести, выставив им самые высшие баллы. Такой же класс показали бы они, если бы им сбросить лет двадцать пять.