Любовь и смерть Катерины - Эндрю Николл

быстро писал в блокноте, целые страницы исписывал, надеюсь, что на подходе новый роман. Он говорит, что работа спорится. Надеюсь, в будущем году выйдет еще одна книга. Уверен, что привезу ее тебе на следующий день рождения.

— Я так горжусь своим мальчиком, друг мой.

— И правильно делаешь! Он — наше национальное богатство. Никто не понимает нас так, как Чиано. Мы читаем его книги, и нам кажется, что он рядом, разговаривает с нами.

— Ты правда так думаешь? Я рад это слышать! Мне тоже хочется в это верить. Ведь его романы для меня — единственный способ узнать моего мальчика поближе. Он счастлив?

— О чем ты? — Доктор Кохрейн удивленно повертел головой. — Ну и вопрос… А ты счастлив? А я? Спроси меня лучше о том, кто выиграет в лотерею на следующей неделе, о чем-нибудь простом и предсказуемом…

— Ладно… Но он по крайней мере здоров?

— Здоров как бык, и, как всегда, в центре внимания, и вполне состоятелен, и… самое главное… ему ничто не угрожает.

— Это все, о чем я мечтал. Все, чего я когда-либо хотел.

— Знаю.

— Но он так и не женился.

— Что? Нет. Он очень занят, слишком занят для того, чтобы иметь жену.

— Но он не?..

— Что ты! Нет! Успокойся, он любит женщин, и женщины его любят, даже слишком, если хочешь знать.

Доктор Кохрейн решил не упоминать про мадам Оттавио. С одной стороны, Чиано спокойно назначал друзьям встречи у нее в доме, но он мог бы постесняться рассказать о своих излишествах отцу.

— Хорошо. Очень хорошо. Не то чтобы я сильно не одобрял этих… Ну, ты понимаешь…

— Понимаю, — сказал доктор Кохрейн. — Кому же захочется, чтобы его наследник оказался гомиком?

После неловкого молчания, которое, впрочем, длилось недолго, последовал еще один вопрос:

— А как его мать? Как София?

— Все так же. Так же грустна. Она никогда, ты знаешь… — Доктор Кохрейн, по своему обыкновению, не закончил фразу, и она повисла, постепенно растворяясь в воздухе. — В общем, она никогда…

— Да-да, конечно, я понимаю. Она не могла. Как мне жаль!

— Что же, все, что ни делается, делается к лучшему.

— Ты и правда веришь в это, Хоакин? Прошло почти сорок лет — и что же? Ничего не изменилось. Представляешь, друг мой, я в бегах уже почти сорок лет, но за все эти годы никто не попытался меня убить.

— Это потому, что ты живешь на другом берегу реки. Дома тебя убрали бы немедленно. Или, еще хуже, заставили бы говорить, развязали бы язык, шантажируя Софией и мальчиком. Они и теперь живы лишь потому, что уверены — ты мертв. И они, и все остальные. А я! Ты спас и мою жизнь.

Оба опять в смущении взглянули вперед, туда, где тупой нос парома резал густые, как сироп, воды Мерино, приближаясь к противоположному берегу.

Через несколько минут доктор Кохрейн сказал:

— Еще остался бренди?

— Конечно! И еще у меня есть бутерброды. И даже торт!

— О, не думаю, что торт пойдет мне сейчас на пользу. Мой бедный желудок сегодня и так серьезно пострадал. Но ты давай, ешь, не стесняйся! А я отмечу твой юбилей твоим же превосходным бренди.

— До чего мы дошли с тобой, Кохрейн! Два революционера-подстрекателя, два товарища, два опасных врага режима сидят на грязном старом пароме и уплетают бутерброды.

— Нет, это один из них уплетает бутерброды, второй слишком занят тем, что блюет в свою шляпу, ха-ха-ха?

— Господи, а я-то думаю, куда ты дел шляпу

— Не волнуйся, куплю новую, — сказал доктор Кохрейн.

— Идет, и для официального отчета — я сейчас не смеялся.

И всю дорогу до берега они сидели бок о бок, беседуя о пережитом, вспоминая молодость и безумные надежды на лучшее мироустройство.

Однако все путешествия когда-нибудь заканчиваются, и через какое-то время паром подошел к другому берегу реки.

— Что ж, прощай, друг, до будущего года, — сказал доктор Кохрейн.

— Да. Полагаю, мне пора идти. Еще раз спасибо за то, что не забываешь старика. Спасибо, что присматриваешь за моими. Ты — настоящий друг.

— Я счастлив, что могу хоть чем-нибудь помочь, — сказал доктор Кохрейн.

— Знаешь, я заметил, что ты ни разу не спросил, чем я здесь занимаюсь, где живу, как зарабатываю на жизнь. Ты даже не спросил мое новое имя.

— Если я не спрошу, ты ничего не расскажешь мне. А если не расскажешь, я не буду этого знать, и тогда никто не сможет заставить меня проболтаться.

— Мы слишком преувеличиваем опасность. Иногда мне кажется, что я спокойно мог бы вернуться, вновь пересечь эту границу. Но я боюсь.

— Я только что пересек ее, и я уже в такой панике, что с трудом сдерживаюсь, чтобы не заорать от ужаса. Меня будет рвать всю обратную дорогу. Оставайся здесь, Вальдес, прошу тебя. Оставайся.

* * *

Есть что-то неописуемо восхитительное в заварном пирожном, наполненном кофейным суфле. Если рассуждать о пирожных вообще, то кофейное суфле, правильно приготовленное и должным образом поданное, представляет собой прямое доказательство существования Господа нашего, ибо только Он, в бесконечной мудрости своей, мог придумать нечто подобное. Конечно, циничные атеисты начнут со мной спорить. Согласно их так называемой теории возникновения жизни, если взять бесконечное количество взбитых белков, молока, муки, сахарной пудры и корицы, использовать триллионы свежих яиц (и миллионы медных кастрюль с горячей водой) и если перемешивать эти и другие ингредиенты в разных пропорциях и сочетаниях и заниматься этим с момента образования первой вселенной, возможно, суфле получится само собой. В конце концов, и более сложные вещи возникали в нашем мире: например, клопы, или бактерии, или голубые киты. Но в таком случае господа атеисты должны допустить, что невообразимое количество гипотетических пекарей на протяжении тысячелетий бесконечное количество раз зачерпывало ложкой тугое, сырое тесто и осторожно шлепало его на доисторический пергамент, а потом выпекало из бледных шариков румяные пышные булочки. И после этого множество гипотетических пекарей протыкало в булочках небольшие дырочки, чтобы дать пару выйти наружу, и заполняло их самым душистым, воздушным и густым кофейным суфле, какое только можно вообразить, нежным и смуглым, как кожа на бедрах новой девочки дома мадам Оттавио.

Конечно, вы можете сказать, что миндальное пирожное ничем не хуже, особенно если оно украшено тертым миндалем и засахаренными вишнями, зацементированными в толстом слое молочного шоколада. Но, согласитесь, в миндальном пирожном есть нечто предательское. Никогда не знаешь, когда острый осколок ореховой скорлупы вопьется тебе в десну или застрянет в дырке из-под недавно вывалившейся пломбы.

Однако можем ли мы