Хореограф - Татьяна Ставицкая

– У тебя сейчас много работы? – сменил тему Залевский. Он видел, что на парня накатила тоска, но не имел ни малейшего желания впадать вместе с ним в минор.

– Нет. Иногда просыпаюсь утром и понимаю, что вставать незачем. Некуда идти. Нигде не ждут. Но это – временно, – спохватился он. – Просто эмоционально не могу собраться. А хочется, чтобы это было честно. Так что выступаю редко, и мне это очень тяжело дается.

– А тот концерт в клубе? – удивился хореограф.

– А на том концерте я пел специально для тебя, – засмеялся парень. – Я еще перед выходом на сцену заметил тебя за столиком, и меня это завело. И штырило весь вечер! Я делал это для тебя. Я старался для тебя.

Он улыбался Марину.

Вот так новость! Залевский был сражен. Они тогда в клубе, оказывается, зажглись, словно чиркнув друг о друга. И оба горели. А теперь еще это трогательное признание. Есть ли что-то более сексуальное, чем эта фраза: «я старался для тебя»? Он просто не мог припомнить, кто и когда делал что-то для него. Старался для него. Дарил и посвящал себя ему! И отдавался этому так страстно. Тело его наливалось горячим, он понимал, что пламенеет лицом, и не сопротивлялся, не пытался подавить возникшее чувство. Только видел он перед собой двоих: попеременно – то мальчика, то мужчину. И кто-то из них был наваждением. Кто?

– А почему, почему ты так на меня прореагировал? Мы ведь даже не были знакомы.

Марину хотелось говорить о них двоих, хотелось выпытать что-то, что даст ему еще один драгоценный повод длить это блаженное состояние. Какое-нибудь новое откровение.

– Ну, ты же известная персона. Мне захотелось тебя… удивить.

Удивить или заполучить? Залевский не рискнул уточнять. Он не любил игру в поддавки – моментально терял интерес. Ему необходимо было самому ощущать себя хищником: подкрасться, как лис к куренку, ухватить за шейку и унести за далекие горы, за широкие реки, в дремучие леса своей внезапной страсти. И никогда не называть вещи своими именами. Потому что слова не имеют никакого отношения к действию. У всего слишком много имен. На каждом языке – свое. А язык тела понятен всем. Всем посвященным.

– Слушай, мне сейчас хочется, чтоб все прежнее отболело уже и отвалилось. Зарядиться чем-то новым надо, – услышал он собеседника. В сознание Залевского полезли невероятной манкости картины, и он на миг предался грезам.

– Я еду в Индию. Хочешь, возьму тебя с собой? Я бываю там иногда – там живет мой старый школьный друг. Насовсем перебрался. Ну, или пока не надоест одной из сторон – ему или Индии.

– Ты возьмешь меня с собой? – переспросил мальчишка.

– А что? Тебя что-то смущает?

Он и сам смущен был своим порывом. Погружение в Индию было для него процессом интимным. Индия приносила ему ощущение абсолютного счастья. Он всякий раз брал туда с собой кого-нибудь, но все равно оставался с Индией один на один и впитывал ее, чтобы потом вложиться яркими впечатлениями и переживаниями в творчество. И он так мало еще знал этого парня, и таким непонятным он представлялся сейчас Марину. Но он уже подозревал, что и в Индии будет думать о нем. А значит, все равно не сможет испытать блаженство, за которым туда ездил.

– Ну, как бы, с одной стороны, я не привык быть в роли багажа, чтобы меня с собой брали. А с другой… мне ужасно приятно! – Глаза мальчишки сияли.

Хореограф осознал некорректность формулировки. Надо было пригласить к совместной поездке, а не предлагать брать его с собой. Или, наоборот, он сформулировал очень даже удачно? Это ведь вышло спонтанно, а потому – абсолютно искренне. Впрочем, Залевский озвучил ровно то, что собирался сделать: именно взять этого юношу с собой. Он уже чувствовал себя Зевсом в предвкушении похищения Европы, и вдруг поймал на себе внимательный взгляд.

– Я только хочу, чтобы ты знал, так, на всякий случай: все мои переживания остаются во мне навсегда. Я не могу их отпустить. Не получается, – сказал мальчишка, глядя ему в глаза. И добавил: – Иногда я даже устаю чувствовать.

Услышал ли его хореограф или был уже поглощен думами о поездке? Ему предстоял миттельшпиль – самая сложная, но и самая живая и непредсказуемая часть партии: атака и защита, позиционное маневрирование, комбинации и жертвы. Останется ли он расчетливым гроссмейстером в этой партии?

Залевский был по-настоящему взволнован – настолько, что пропустил роковую сосредоточенность летящей в цель стрелы.

Аэропорт – прекрасная сценическая площадка. Реальная драма расставания в скупой пластике. Плотно прижатые к бокам локти – не просунуть ладошку, и она отчаянно тычется, как рыбка в непроницаемое стекло аквариума, ищет лазейку: а вдруг пожалеют, передумают и возьмут с собой? Рядом – наигранная драма, с повышенной аффектацией жеста: руки лгут невнятное, как бы оправдываясь, главное – не встретиться взглядом. Расставание с плохо скрытым облегчением: последний кофе, суета с багажом, бесстрастный голос объявляет посадку и… никто никуда не летит. Опять никто никуда не летит. Куда улетишь от себя?

Залевский сердился: едва они поднялись на борт самолета, парень надел наушники и прикрыл глаза. На вопросы отвечал односложно, чаще просто кивал. Хореограф решил не учить его хорошим манерам – он еще успеет, а выспаться наконец, если удастся принять удобную позу. Но колени упирались – как обычно, некуда было девать длинные ноги. Желанный сон не приходил. Он поглядывал время от времени на спутника, но тот был погружен в свою музыку, а может, и дремал. Марину почему-то казалось, что парень должен был заглядывать ему в глаза, поминутно приставать с расспросами, проявлять любопытство и нетерпение, свойственные юноше, впервые отправляющему в столь далекое путешествие. Но ничего подобного не происходило. И это было так не похоже на него, с его возбужденным состоянием на грани психоза в последние предотъездные дни, когда оформляли документы и ожидали визы. Неужели перегорел? Или успокоился наконец?

Оживлялся спутник, только когда подъезжала тележка с едой. Контейнер с горячим обедом открывал с таким выражением лица, как будто рассчитывал найти там новенький гаджет. Марин украдкой наблюдал, как он ест – с аппетитом, без суеты. Усмехнулся: даже это действо выглядело в его исполнении на удивление эротично. Иначе с чего бы это он так завелся?

Вольно или невольно мысли хореографа устремлялись к спутнику. Он вспомнил обидную подпись «Я и мой папа». Но если посмотреть с другой, не такой обидной, стороны, у него есть слабое место – мечта о мужском покровительстве, размышлял Залевский. Возможно, он готов из мужчин творить себе кумиров. Или ищет в них отеческое тепло и опору. И как бы ему ни казалось, что он – сам себе хозяин и делает только то, что сам считает нужным, он подвержен их влиянию, как никто. Именно из-за сыновней тяги к ним. Но только к авторитетным, каким мог бы быть отец. Каким бы он хотел его видеть. И по этой причине он тянется к персонам статусным, ярким.

Хореограф рассматривал ситуацию со всех сторон, обстоятельно и отстраненно, оценивал как фактор влияния с точки зрения весомости и глубины его переживаний, потребных ему на сцене. И в то же время просчитывал возможные перспективы лично для себя. Ведь теперь юнец открыт к тем, чье слово, чьи речи покажутся ему мудрыми, новыми, участливыми. Он готов довериться тому, от кого повеет теплом. И тогда тот, к кому он потянется за советом и покровительством, сможет делать с ним все, что пожелает: захочет – раскрутит на любовь (или просто секс), найдя правильные слова или поманив карьерными перспективами, захочет – обратит в любую веру. Образно говоря.