Северный свет - Дженнифер Доннелли

Миссис Криго вручила мне чашку обычного чая и тыльной стороной руки провела по моему лбу.

– Выглядишь хуже, чем Минни, – сказала она и засмеялась, и Минни засмеялась вместе с ней.

Я не засмеялась. Я сказала:

– Никогда не выйду замуж, ни за что.

– Вот как?

– Ни за что.

– Ну-ну, мы еще посмотрим, – сказала миссис Криго. Лицо ее смягчилось. – Боль проходит, ты же знаешь, Мэтти. И память о ней выветривается. Скоро Минни всё это позабудет.

– Она, может, и позабудет, но я точно нет, – ответила я.

На крыльце послышались шаги, Джим ворвался в дом, громогласно осведомляясь насчет ужина – и тут же смолк, завидев меня и миссис Криго и лежащую в постели жену, а рядом с ней – двух новеньких младенцев.

– У тебя сын, – сказала ему повитуха. – И дочка в придачу.

– Минни? – прошептал он, глядя на жену, ожидая, чтобы она это подтвердила.

Минни попыталась что-то сказать, но не смогла. Просто приподняла одного из малышей навстречу ему. То чувство, которое проступило на лице Джима, – чувство, соединявшее его и Минни, – было таким сильным, таким откровенным, что я поспешно отвела глаза. Не полагалось мне это видеть.

От смущения и неловкости я заерзала на стуле, и в кармане зашуршало письмо. Я-то ведь торопилась сюда рассказать Минни, что меня приняли в Барнард, но теперь эта новость не казалась такой уж захватывающей.

Я уставилась в свою чашку чая, гадая, каково это – обладать тем, чем обладала Минни. Чтобы кто-то любил тебя так, как Джим любил ее. Чтобы от этой любви родились две новые крохотные жизни.

Я пыталась понять: обладать всем этим – самое лучшее, что может случиться с человеком, или все-таки лучше, когда у тебя есть слова и рассказы? У мисс Уилкокс есть книги, но нет семьи. У Минни есть теперь семья, но малыши надолго отвлекут ее от чтения. У некоторых людей, например у моей тети Джози или у отшельника Альвы Даннинга, нет ни любви, ни книг. Я не знала никого, кто сумел бы заполучить и то, и другое.

– Ты на это ухнула деньги, которые я тебе дал? Чтоб детские стишки сочинять?

Меня разбудил гневный папин голос, и я не сразу сообразила, где нахожусь. Потом глаза приспособились к свету лампы, и я увидела у себя под рукой новую тетрадь, а рядом словарь, раскрытый на слове дня, и поняла, что уже наступила ночь, а я так и уснула за кухонным столом.

– Отвечай, Мэтт!

Я выпрямилась.

– Что, папа? Какие деньги? – пробормотала я, моргая.

Лицо его было перекошено яростью, дыхание отдавало алкоголем. Спросонок я едва вспомнила, что днем папа отправился в Олд-Фордж продавать наш кленовый сироп. Набралось двенадцать галлонов. Чтобы получить их, пришлось выварить почти пятьсот галлонов сока. По привычке такую поездку папа завершал в салуне, тратил небольшую часть выручки на стаканчик-другой виски. Ему хотелось посидеть в мужской компании, и раньше полуночи он, как правило, дома не появлялся. Я-то планировала быть в постели задолго до его возвращения.

– Деньги на хозяйство! Пятьдесят центов, на которые я велел тебе купить мешок кукурузной муки! Ты их на это истратила?

Прежде чем я успела ответить, он схватил со стола мою новенькую тетрадь и вырвал страницу, на которой я записывала стихотворение.

– Гагары скорбный раздавался стон, и от стволов сосновых отражался он… – прочел папа. Смял бумагу и швырнул ее в печку, на угли.

– Папа, пожалуйста, не надо! Я не на твои деньги ее купила, честное слово. Мука лежит в погребе, я ее еще два дня назад принесла. Сам посмотри! – умоляла я, пытаясь спасти свою тетрадку.

– А где ты взяла деньги? – потребовал он ответа, не позволяя мне забрать тетрадь.

Я с трудом протолкнула ком в горле.

– Папоротник собирала. И живицу. Вместе с Уивером. Собирали и продавали. Я заработала шестьдесят центов.

У папы запрыгал желвак на щеке, и когда папа наконец заговорил, голос его звучал хрипло:

– Значит, мы неделями ели эту кашу, а ты прятала от нас шестьдесят центов?

Дальше – громкий, резкий хлопок, свет померк, и я очнулась на полу, не очень понимая, как там оказалась – то есть не понимала, пока не ощутила во рту вкус крови, пока зрение не прояснилось и я не увидела над собой папу – с занесенным кулаком.

Он тоже заморгал растерянно и опустил руку. Я поднялась на ноги. Медленно. Колени подгибались. Упала я на бедро, и оно теперь болело. Дергало. Я оперлась на кухонный стол, вытерла кровь с губ. На папу я смотреть не могла, уставилась на стол. Увидела на нем расписку о продаже сиропа и деньги – грязную, мятую бумажку. Десять долларов – за двенадцать галлонов кленового сиропа. Я знала, папа рассчитывал продать его за двадцать.

Тогда я посмотрела папе в лицо. Он выглядел уставшим. Очень сильно уставшим. Старым, измученным.

– Мэтти… Мэтти, прости, я не хотел… – пробормотал он, протягивая ко мне руку.

Я отмахнулась:

– Ничего, папа. Иди спать. Завтра нам еще верхнее поле вспахать надо.

Я стою в нижнем белье, готовлюсь ко сну. Рубашка прилипает к телу. Она больше похожа на мокрую тряпку для мытья посуды. Зверски жарко тут, в мансарде «Гленмора», и так мало воздуха, что и не вздохнуть. Впрочем, это к лучшему в такую ночь, когда спишь в одном помещении с семью другими девушками, и все вы день напролет в июльскую жару подавали на стол, мыли посуду и убирали комнаты, причем ни одной из вас не удалось за последние три дня ни помыться, ни хотя бы поплавать.

Входит Стряпуха. Тычет пальцем: что за беспорядок! Ругает девочек, одной велит задвинуть башмаки под кровать, другой – поднять с полу юбку, и так прокладывает себе путь в центр комнаты.

Я вешаю блузу и юбку на крюк сбоку от кровати и вытаскиваю шпильки из прически, которую сделала мне с утра Ада – в стиле девушек на рисунках Чарльза Гибсона, только вот в «Домашнем журнале для дам» эта прическа смотрелась куда лучше, чем на моей голове. Затем я стягиваю с себя чулки и выкладываю их на подоконник проветриться.

– Фрэнсис Хилл, завтра же начисть башмаки. Ты меня слышишь? Мэри Энн Суини, убери этот журнал!

Я ложусь поверх выцветшего лоскутного одеяла с краю старой железной кровати, предназначенной для меня и Ады. С другой стороны кровати Ада опускается на колени, молится. Я бы тоже хотела помолиться, но не получается. Слова не идут с языка.

– А теперь, девушки, слушайте меня: чтоб все сразу глаза позакрывали и спать! Обойдетесь сегодня без чтения и болтовни. Завтра подниму спозаранку. В пять тридцать – минута в минуту. И не скулить! К нам люди съедутся отовсюду – важные люди – и чтоб вы смотрели молодцами. Не шептаться, не сплетничать. Не ныть. Ясно? Ада?

– Да, мэм.