Не кормите и не трогайте пеликанов - Андрей Аствацатуров

LORD ELDON

1751–1838

LORD CHANCELLOR

LIVED HERE

– Интересно, кто это? – спрашивает Катя со смешком. – Ну и фамилия! Елдо́н! Ты бы хотел прожить жизнь с такой вот фамилией?

– Мне моей собственной, – говорю, – хватает. Проблем – выше крыши… По четыре раза диктовать приходится. Пошли лучше ресторан искать.

Я тяну ее за рукав, но Катя не двигается с места. Какие у нее все-таки красивые губы…

– Слушай, милый, а если бы тебе предложили взять фамилию Елдон, ты бы согласился?

– Он – Э́лдон, – говорю и тянусь к ней, чтобы поцеловать. – И ударение на первый слог.

– А мне больше нравится думать, что Елдо́н! – Катя несильно отталкивает меня. – Представляешь, сколько у него было, наверное, баб? У Елдо́на?

Я шумно выдыхаю.

– Ладно, пошли, – Катя резко берет меня под руку. – Он, наверное, умер, перетрахавшись, и на похороны явились все его жены и любовницы.

Ага. И мир был благоговейно потрясен…

Из-за поворота нам навстречу выезжает высоченный двухэтажный автобус красного цвета.

– Катя, – я стараюсь говорить как можно спокойнее, не раздражаясь, – ты не заметила, что наши с тобой беседы становятся в последнее время все более интеллектуальными?

– Милый, не хами. Лучше скажи, ты хотел бы так умереть?

– Отчего он умер? – спросил мужчина, который стоял за мной. В тот день мы хоронили Петра Алексеевича. Была зима, вернее, ранняя весна с небом – как всегда, сырым – и дождями, простудная, сопливая. Еще было старое ленинградское кладбище с проржавевшими оградами, покосившимися от времени крестами. И этот извиняющийся мужской голос.

Пришедших проститься с Петром Алексеевичем было немного. Родственники и близкие друзья у свежевырытой могилы с тревогой наблюдали, как рабочие, матерясь про себя, делают свое дело. Остальные стояли в отдалении, поодиночке, парами или небольшими группами; кто-то бродил неподалеку, исследуя соседские захоронения.

– Отчего он умер? – спросил у меня за спиной пожилой мужчина.

– Будто сами не знаете, – язвительно ответили ему женским голосом.

– Нет… понятия не имею…

Женский голос сделался тише и перешел в еле различимый шепот. Разобрать было невозможно. Я стоял к ним спиной и не решался обернуться.

– Отчего-отчего, – ворчливо вмешался в разговор кто-то уже третий, судя по голосу, человек молодой. – Вам еще выяснять не надоело? Вон, посмотрите, на венках все написано для непонятливых. От дорогих коллег, от детей, от друзей.

Эти слова произносились строго, обстоятельно и в то же время с каким-то назидательным добродушием.

– Только вот скандала не устраивайте, пожалуйста, Герман Умаралиевич! Ладно? – попросила женщина, теперь уже громко. – Уважайте память!

– Вы тоже уважайте, – спокойно ответил тот, кого назвали “Германом Умаралиевичем”. – А скандалов я никогда не устраиваю, и вы это прекрасно знаете. Я – скромный ведантист и вполне еще в себе.

Рабочие тем временем опустили гроб с тем, что осталось от Петра Алексеевича, в могилу и стали забрасывать его землей.

Похоже, подумал я, этот Герман Умаралиевич как-то связан с Петром Алексеевичем или учился у него, раз он рассуждает про состояние-в-себе, для-себя, для-других. Это были любимые выражения Петра Алексеевича. Он нас учил, что Бог всегда в-себе, что он абсурден и странен, что настоящий философ тоже должен быть философом-в-себе и непременно прожить свою судьбу, именно свою, а не чью-нибудь. А кто же тогда философ-вне-себя? Наверное, подумал я тогда на кладбище, какой-нибудь французский интеллектуал вроде Батая, который все философские вопросы решает, одной рукой держась за томик Маркса, а другой копошась у себя в трусах. “Да что они вообще умеют, эти французы, эти Батаи, Делёзы, Бодрийяры?” – думалось мне. Решительно ничего! Разве что завтракать на траве с голыми уродливыми тетками.

– Ладно, – примирительно сказала женщина. – Давайте помолчим. Может, вы и правы, Герман. И так уже тошно от всего этого…

Я прекрасно знал, отчего умер Петр Алексеевич. И все, кто пришел с ним проститься, тоже знали. Они смущенно смотрели себе под ноги, прятали улыбки, перешептывались. Я даже слышал, как по дороге на кладбище его дочь, грузная дама лет сорока, одетая сдержанно, по-европейски, в сердцах сказала:

– Он даже умереть прилично не сподобился! Сделал из себя посмешище!

Возможно, так оно и было. Петр Алексеевич умер в постели проститутки в публичном доме на Рубинштейна. Принял порцию виагры, чтобы все как следует получилось, отправился в публичный дом, куда он всегда ходил, и сердце не выдержало. Когда приехала скорая, он уже не дышал.

С тех пор, как он скончался, меня не отпускала мысль: зачем ему все это понадобилось? Эти шашни со студентками? Этот публичный дом на Рубинштейна? Эта виагра и эта проститутка, причем всегда одна и та же, как выяснило следствие. Ведь он не был старым развратником и всегда, сколько я его помню, добродушно потешался над коллегами, позволявшими себе подобное. Видимо, потом что-то изменилось. Но смерть Петра Алексеевича, как ни странно, пошла всем на пользу, она избавила нас, его учеников, от чувства вины, от комплексов, от фатального ощущения собственного несовершенства, которые мы испытывали в его присутствии. Все даже как-то свободно вздохнули, словно в одночасье получили от какого-то высшего разума прощение.

Его супруга, милейшая Агнесса Ивановна, умевшая, как заправский повар, варить солянку, скончалась где-то в 91-м, сразу, как у нас начались либеральные экономические реформы, а дочь спустя два года уехала по контракту в Данию и там вышла замуж за корейца. Дочь приезжала редко – он сам нам об этом говорил, – чаще звонила, звала к себе, в Европу, ёрничала:

– Ну что, папаша, ты все еще любишь свою говнородину – или все-таки к нам переедешь, в нормальную страну?

Петр Алексеевич отшучивался, по его собственному признанию, как правило, неуклюже. Говорил, что он не король Лир, что свое царство не отдаст. Уезжать он не хотел, но то, что происходило вокруг – в стране, на факультете, на кафедре, – оптимизма ему не добавляло. Профессорской зарплаты едва хватало, чтобы сводить концы с концами. Его знаменитый некогда семинар посещало все меньше и меньше студентов, а те, что появлялись, приходили сюда из-под палки, по учебной надобности, и дежурно отбывали время, читая под партой детективы. Наука, которой он был предан, которая и так выдыхалась, как загнанная лошадь, замерла, обнищала, стала жить подаянием, милостынями каких-то сомнительных фондов и проворных субъектов с вороватыми физиономиями. Коллеги превратились в хитрожопых дельцов, ловко работающих локтями. Он говорил, что ему стало противно, скучно. В новой жизни, которой жила страна, которой стало жить образование, он ничего не понимал и не желал понимать. Когда в его присутствии заговаривали о “вызовах времени”, о реформах, он только сочувственно морщился.