Поручик Державин - Людмила Дмитриевна Бирюк

За последний месяц Екатерина заметно похорошела, пребывала в благодушном расположении духа и порхала по анфиладам дворца, молодая, свежая и привлекательная благодаря розовым ваннам и протираниям льдом. Но не только из-за тщательного ухода за лицом и телом расцвела Екатерина Алексеевна. Бог услышал ее молитвы и послал ей новую любовь! Императрица сама удивлялась, что еще была способна любить так неистово и самозабвенно, но ничего поделать с собой не могла: избранник того заслуживал! Это был голубоглазый великан-красавец с орлиным профилем, храбрый до безрассудства, герой сражений при Фокшанах, Ларге и Кагуле — генерал-майор Григорий Александрович Потемкин.

Их любовь была взаимной, Екатерина это знала. Но гордый Григорий не принял должности адъютанта при ее особе и остался на войне. Отныне единственная ее отрада — нежные письма, в которых она просила лишь об одном: беречь себя… ради нее.

Положив перед собой лист бумаги, она не спеша стала перебирать перья в письменном приборе. Найдя свое любимое, бережно окунула его в чернильницу и вывела аккуратно, с красивыми завитушками:

"Любезный друг мой, Гришенька…"

На миг задумалась, собираясь написать еще что-то, но камергер доложил о визите канцлера Никиты Панина. В кабинет, пыхтя от одышки, вошел толстый Панин, без парика, в мятом камзоле.

— Что так рано? — с досадой спросила Екатерина. — И что за вид? Не выспались?

— К вам торопился, матушка-государыня, — усаживаясь в кресло и переводя дух, промолвил Панин.

Та усмехнулась:

— Да полно, Никита Иванович! Вы и торопливость — понятия несовместные. Не удивлюсь, если после вашей кончины медики напишут вердикт: "Умер, потому что поторопился!"

К Панину, главе Коллегии иностранных дел, императрица относилась прохладно. И придраться вроде не к чему, но полного доверия к нему не было. Никогда не угадаешь, что на уме у этого толстяка. До вступления в должность он был любимым учителем ее сына, цесаревича Павла. В 1762 году участвовал в дворцовом перевороте, но, как потом выяснилось, мечтал посадить на престол своего воспитанника. Этого Екатерина забыть не могла. Канцлером он стал только потому, что остальные претенденты еще меньше подходили на сей почетный пост. Кого еще она могла назначить? Не Гришку же Орлова…

Канцлеру не пришлась по душе ее шутка, и он, обиженно засопев, ответствовал:

— Воля ваша, матушка. Но дозвольте напомнить русскую пословицу: "Тише едешь — дальше будешь".

— От того места, куца едешь? — усмехнулась Екатерина. — Полно дуться, Никита Иванович! Твои заслуги помню. Ежели б не ты, не удалось бы навязать полякам в короли друга нашего Станислава Понятовского. Но теперь думаю: не напрасны ли наши старания? Только разозлили ляхов! Интриги плетут, турок на нас натравили…

Панин досадливо крякнул.

— Да разве дело только в ляхах? Кто они есть, без поддержки Франции и Австрии? Да еще англичанка гадит!

Екатерина рассмеялась:

— Это вы точно подметили!

— Каюсь, не мои слова, матушка. Генерал-поручик Суворов так говорит. Смею заявить, толковый воин! В сражении при Столовичах с отрядом в девятьсот человек разгромил пятитысячный корпус гетмана Огиньского.

Всплеснув руками, императрица воскликнула:

— Наградить орденом Святого Георгия!

Кислое лицо канцлера рассмешило ее, и она, как девочка, подмигнула насмешливо:

— Не завидуйте, Никита Иванович! Дайте срок, оценим и ваши труды.

— Да разве я о себе пекусь? — еще больше расстроился Панин. — Все о пользе Отечества радею. Я, собственно, к вам с донесением, матушка-государыня. Извольте выслушать…

Он поправил криво завязанный под двойным подбородком бант и, почувствовав на себе пристальный взгляд императрицы, заговорил медленно и внятно:

— По всему видно, что наши военные успехи не дают покоя просвещенной Европе. Вот и тревожат они нас то войной с Турцией, то восстанием польских конфедератов, то норовят испортить отношения с Пруссией, единственной союзницей. Цель одна — ослабить Россию. К этому нам не привыкать, любого врага отразим! Но последние сведения, исходящие от верных людей, весьма настораживают. Есть основания полагать, что готовят они против нас подлый удар в спину, такой, что может оказаться пострашнее Турецкой войны.

Голубые, чуть выпуклые глаза Екатерины округлились еще больше:

— Боже… — прошептала она. — Неужто бунт?

— Хуже: гражданская война! И навяжет ее нам Франция в союзе с польскими мятежниками. К тому все идет, ваше величество! И время они выбрали для нас наихудшее. Посудите сами: в России эпидемия чумы, продукты подорожали, народ обнищал, крестьян поголовно забривают в солдаты на войну с турками. Люди ропщут, что при государе Петре Федоровиче жилось лучше. А некоторые смутьяны даже распространяют слухи, будто… царь жив!

— Что?! — Екатерина, не сумев скрыть тревогу, порывисто поднялась и поднесла руку ко рту. Панин тоже кряхтя встал.

— Не извольте гневаться… Вранье, конечно! Сказки для смердов. Но все-таки мой долг передать вашему величеству: на базарах, в трактирах, почтовых станциях и прочих людных местах шепчутся, что-де Петр III спасся от убийц и прячется где-то в оренбургских степях, среди яицких казаков. Что обещает он крестьянам землю и волю, набирает в свое войско всех недовольных, копит силы для похода на Москву и Петербург!

— Найти и схватить лиходея!

Панин развел руками.

— Полностью с вами согласен, государыня. Только кого ловить-то прикажете? Петр Федорович, извините, — тень! Как ее поймаешь?

***

Сдерживая волнение, Державин предстал перед прославленным меценатом, основателем Московского университета. На портретах Шувалов выглядел молодым и красивым, а теперь постарел изрядно за годы опалы. Екатерина Алексеевна недвусмысленно объяснила ему, что не считает нужным ублажать фаворита покойной самодурки-императрицы, доставившей бедной невестке столько унижений и обид. Но старые вельможи и титулованные чиновники, недовольные воцарением Екатерины, не закрыли перед Шуваловым двери своих домов. Его знакомства в России и за границей были так обширны, а репутация столь безупречна, что он и ныне пользовался доверием многих влиятельных особ, готовых поддержать его проекты и начинания.

Шувалов внимательно оглядел статного светловолосого гвардейца, неподвижно застывшего перед ним. Хорош! Стоит не шелохнется, рот на замке: ждет, когда старший с ним заговорит. Правильно, все по артикулу. Но почему на нем форма преображенца? Он же был зачислен в Инженерный корпус? И почему до сих пор унтер?

— Садись, дружок! — мягко сказал Шувалов, указывая на кресло. — Прошение твое я прочитал, да не все понял. Расскажи свою историю.

Державин готовился к такому вопросу и подробно рассказал о себе, скрыв только свое пребывание в шулерской банде. Шувалов сочувственно кивал. Потом пробежал глазами несколько стихотворений, которые ему показал Державин, долго молчал, постукивая ладонью по дубовой крышке стола, и наконец сказал задумчиво:

— Учиться тебе надо, Гавриил Романович… Только где? Летами ты уже переросток! Небось уже двадцать пять стукнуло?

— Двадцать седьмой год.

— То-то и оно! Не возьмут