Визбор - Анатолий Кулагин

«У него проза шла хуже стихов. Он, конечно, был поэтом». Автор этих слов, друг Визбора, учёный-биолог и писатель Александр Кузнецов, вспоминает, что Визбор ратовал за письмо метафорическое, с подтекстом, и оно в полной мере проявилось в его поэзии. А для прозы был нужен, наверное, другой язык, который давался Визбору меньше. Может быть, оно и так, но заниматься прозой Юрию будет интересно и впредь, к этой стороне своей творческой работы он будет относиться серьёзно. Да проза, требующая усидчивости и сосредоточенности, и не потерпела бы иного отношения.

Между тем служба продолжается. Незадолго до Нового, 1957 года в части появляется магнитофон — по тем временам новинка, дома никто пока такой техники не имеет. Ребята записывают на него новые песни из радиоприёмника, а затем перед обедом (кто-то пошутил: для поднятия аппетита, хотя чем-чем, а отсутствием аппетита в армии не страдают!) слушают их. Особенно популярны песни французского певца Ива Монтана, который как раз в это время — в декабре — январе — гастролирует в СССР. Эх, сейчас бы в Москву, сходить «на Монтана», где удалось побывать Аде, написавшей ему целый «отчёт» о концерте. Но и послушать с магнитофона неплохо: «В Париже», «Опавшие листья», «Песенка про шофёра»… Последняя, похоже, особенно пришлась сержанту Визбору по душе — среди фонограмм барда сохранится запись её на русском языке, сделанная, судя по аккомпанементу (не гитара, а небольшой инструментальный ансамбль — наподобие того, который аккомпанировал и самому Монтану), уже тогда, когда Визбор работал на радио. Скорее всего, песню готовили для какого-то сюжета в эфире, а ноты и русский перевод нашли в сборнике «Французские песни», выпущенном Музгизом в 1956 году. Обращение именно к этой песне оказалось по-своему символичным: и для своих собственных песенных сюжетов Визбор будет часто выбирать героев, которые идут, едут, летят — одним словом, находятся в движении.

Пока Юрий служит в армии, в далёкой Москве в песни Монтана внимательно вслушивается ещё неизвестный начинающему поэту Булат Окуджава. Спустя много лет он признается, что его первые песни о Москве появились как раз в то время, в 1956–1957 годах, под впечатлением от монтановских «сердечных» (слово самого Окуджавы) песен о Париже. Монтан привлекал молодых советских слушателей — в том числе и будущих бардов — непривычной для советской эстрады раскрепощённостью и естественностью исполнительской манеры, поэтизацией «маленького человека». Певец держался демократично; он просто, хотя и со вкусом, одевался. Никаких чёрных фраков, бабочек и галстуков — водолазка или рубашка с расстёгнутым воротом, брюки коричневого цвета, иногда — буклированный пиджак. «Он очарователен, — пишет в письме Ада, — ловкий, быстрый, по-мальчишески озорной! Улыбка во весь рот (а рот до ушей!), рожа приятная, голос мягкий и глубокий. Для начала потанцевал, покрутил колесо, а потом уже последовал сам спектакль. Да, каждая песня Ива — это отдельная сценка из жизни, со своей композицией, своей интонацией… И я тут ещё раз поняла, что песня может быть чудом, если она поётся не только для себя, но и для других». Признание очень важное: как раз в начале оттепели авторская песня «готовилась» к тому, чтобы перестать быть кружковой (существующей для узкого круга «своих») и выйти на сцену. В начале 1960-х публичные выступления поющих поэтов (и Визбора в том числе) станут реальностью.

Пример Монтана «раздразнил» тогда не только Окуджаву и Якушеву, и зарождавшаяся в ту пору авторская песня многим (порой даже и внешним обликом выступающих со сцены бардов) обязана, при всех наших «внутренних» причинах и истоках, именно ему. И вообще, французский певец был первым западным, к тому же таким популярным, художником, пробившимся к советской публике через давший вдруг трещину «железный занавес»… В новогоднем концерте, который передавали по радио, ребята услышали и задушевную песню Бориса Мокроусова на стихи Якова Хелемского «Далёкий друг» в исполнении Марка Бернеса. Написанная по просьбе Бернеса, она как раз Монтану и была посвящена: «Задумчивый голос Монтана / Звучит на короткой волне, / И ветки каштанов, / Парижских каштанов, / В окно заглянули ко мне. / Когда поёт далёкий друг, / Теплей и радостней становится вокруг, / И сокращаются большие расстоянья, / Когда поёт далёкий друг…» Ада пишет, что купила в Москве несколько пластинок с песнями знаменитого француза. Очень кстати: Юрий сообщает ей, что на окружных соревнованиях получил приз в виде патефона, изготовленного на Подольском заводе. Значит, будут вместе слушать Монтана.

Насчёт патефона есть другая версия, идущая от сослуживца Визбора Игоря Толмасова: он вспоминает, что Визбор был награждён охотничьим ружьём, а затем махнулся призами со старшиной Семушиным, как раз патефоном и награждённым. Тот был всё-таки сверхсрочником, и ему иметь ружьё было не предосудительно. Визбор-то хоть уже и в сержантском звании, а всё же, как ни говори, простой военнослужащий срочной службы: вдруг отберут не полагающееся по штату оружие… Если дело обстояло именно так, то Юрий, видимо, просто не стал в письме Аде вдаваться в подробности. Кстати, патефон тот много лет пролежит на антресолях в квартире Марии Григорьевны, мамы Визбора, и незадолго до своей кончины Юрий Иосифович достанет его, попробует послушать старую пластинку знаменитого когда-то певца Вадима Козина; окажется, что старая техника и в эпоху долгоиграющих пластинок и кассетных магнитофонов работает безупречно и звук отменный! Не этот ли раритет держал перед мысленным взором бард, сочиняя в 1968 году шуточную песенку «Ботик»: «Что ж вы ботик потопили? / Был в нём новый патефон…»

Телевизоров в армии пока нет. Но кино в клубе ребятам показывают, новинки привозят исправно: «Они были первыми» — фильм о первых комсомольцах Петрограда; «Весна на Заречной улице» — лирическая лента о молодёжи уже из современной жизни с быстро ставшей популярной песней «Когда весна придёт, не знаю…» в исполнении актёра Николая Рыбникова (так и «прирастёт» к нему на всю оставшуюся жизнь эта песня и эта роль). Особенно большое впечатление произвела на солдат «Карнавальная ночь» начинающего режиссёра Эльдара Рязанова с молодой дебютанткой Людмилой Гурченко в главной роли; именно с этого фильма началась её большая известность. Песни про «пять минут» и про Танечку, что работала официанткой «в столовой заводской» (почти как гарнизонная буфетчица), все бойцы напевали себе под нос. Но, по большому счёту, куда более важным в фильме было другое: впервые с экрана был остроумно высмеян чиновник-перестраховщик, «товарищ Огурцов» (в лице блистательного актёра старшего поколения Игоря Ильинского), препятствующий молодёжи отдыхать и вообще жизни — двигаться вперёд. И этот фильм, вышедший в прокат в самом конце 1956-го, а в армейские клубы попавший, конечно, уже после Нового года, — так вот, этот фильм тоже был знаком начавшихся в стране перемен.

Что уж говорить о западном кино! Заграничные фильмы тоже иной раз попадают на экран армейского клуба. Как-то солдатам показали итальянский фильм начала 1950-х годов «Девушки с площади Испании», снятый в духе нового в те годы направления кино — неореализма. «Боже мой, — восклицает Юрий в письме Аде, — какое это чудо! Как наши убоги и далеки от этой тонкости. Остаётся завидовать…» Комментарии тут излишни…

Что-то меняется в жизни, в солдатских душах. Вот и в визборовских письмах второго года службы заметны новые ноты. «Мучительно думаю, — пишет он невесте, — над Дудинцевым, над Будапештом, над армейскими порядками. Не знаю, что получится из этих дум». Мы — знаем, что́ получится. Получится одна из культовых фигур позднесоветской эпохи, один из тех поэтов, чьё творчество окрасит и выразит собою 1960–1980-е годы. Размышления о нашумевшем романе Владимира Дудинцева «Не хлебом единым» не удивительны: всё-таки перед нами — филолог, всегда интересовавшийся литературными новинками. Роман вышел в «Новом мире» в 1956 году, как раз во время службы Визбора. В нём учитель и изобретатель Лопаткин противостоит чиновнику-консерватору Дроздову и в итоге одерживает победу. Спустя годы сюжет мог показаться упрощённым, система образов — «чёрно-белой», но ведь на дворе был пока всего-навсего 1956 год! Однако смелое признание в письме невесте: «…не согласился с Хрущёвым: очень правильная советская книга!» — двумя-тремя годами прежде невозможно было и представить.