Колонии любви - Эльке Хайденрайх

— А ты ведь меня не узнаешь, когда я приеду, — сказала я, — я стала старая, седая и противная. — Я вздернула нос кверху, встала с пола и плюхнулась в кресло, чтобы выправить осанку.

— А ты всегда была отвратительной, — ответил Франц, — я только никогда не говорил тебе об этом. А я ослепительно прекрасен, как всегда.

— Ну, это мы еще посмотрим, — сказала я. — Я приеду в Сочельник, если еще что-нибудь будет летать.

У меня было такое чувство, что он искренне обрадовался, и я, возможно, была спасена.

Я закрыла глаза и пролежала в кресле не то полчаса, не то час. Я слышала шумы в доме, хлопанье дверей, мужской голос, быстрые шаги, а с улицы поднималось наверх злое брюзжание Берлина, такой непрерывно нарастающий звук, как бывает перед взрывом котла, — и вдруг я представила себе Лугано как маленький игрушечный городок с красными крышами под снегом.

Ранним утром 23 декабря я бросила в дорожную сумку пару пуловеров и джинсы, очки, всяческую дребедень, немножко белья, туалетные принадлежности, две пары туфель, старое черное шелковое платье с потускневшим узором из роз, пару книг, дорожный будильник и забежала в торговый центр «KaDeWe», чтобы купить Францу подарок — эльзасскую горчицу. Там есть такой отдел, где продают восемьдесят или сто различных сортов горчицы, в стаканчиках, тюбиках и глиняных горшочках, — горчицу острую, сладкую и кисло-сладкую, жидкую и зернистую, светло-желтую и темно-коричневую, и вся извращенность Запада, все невыносимое бахвальство надутого, загнившего, лживого города Берлина концентрируется для меня в непостижимости этого отдела горчиц — мир охвачен пламенем, идет война, люди голодают и режут друг друга, миллионы спасаются бегством, и у них уже нет крова, дети умирают на улице, а Берлин озабочен выбором из ста сортов горчицы, ибо нет ничего ужаснее, чем неправильно выбранная горчица на тщательно накрытом к ужину столе. Но я бы купила ее, я бы поднялась наверх на лифте и купила бы для Франца, циника Франца, этого унылого интеллектуала, для Франца, насмешника с глубокими складками по обе стороны носа, для Франца, с которым я провела столько отчаянных ночей и лживых дней, я купила бы для Франца эту крупнозернистую, темно-желтую остро-сладкую эльзасскую горчицу в глиняном горшочке, запечатанном пробкой, если бы не увидела на первом этаже свинью. Эрику.

Она выглядела как человек, и я не знаю, почему мне пришло в голову именно «Эрика», но это действительно было моей первой мыслью. Свинья выглядела как некая личность, которую зовут Эрика и которая выглядит как свинья. Она была сделана из светло-розового плюша, у нее были четыре крепкие темно-розовые ножки, толстая голова со слегка приоткрытым свинячьим рыльцем, мягкие уши и не поддающиеся описанию, небесно-голубые стеклянные размером с дойчмарку глаза — доверчивые, добродушные, любопытные, с каким-то особым невозмутимым задором, — которые, казалось, говорили: к чему вся эта суета, принимай все как есть, посмотри на меня, я всего лишь розовая плюшевая свинья из «KaDeWe», но я совершенно уверена, что у жизни есть вполне определенный, хотя, возможно, скрытый смысл.

Я, не раздумывая, заплатила за Эрику 678 марок по кредитной карточке. Дорожную сумку мне пришлось повесить через плечо, так как для Эрики мне нужны были обе руки.

Она была удивительно легкой, но толстенной и мягкой, как бархат, и я могла ее нести, прижимая к животу. Я обняла ее обеими руками.

Она положила передние ножки мне на шею, а задними справа и слева обхватила мои бедра. Ее голова с голубыми глазами покоилась на моем левом плече, и продавщица сказала: «Хочу еще раз погладить!» Она ласково и нежно провела рукой между абрикосовыми ушами и отошла к медведям, жирафам и матерчатым кошкам, а мы с Эрикой покинули магазин. Люди расступились и пропустили нас наружу. Это были последние часы перед закрытием, перед Рождеством, когда все возбуждены, вымотаны, взвинчены подготовкой к празднику и полны страха перед семейными кризисами, которые явно витали в воздухе. Но каждый, кто видел Эрику, начинал улыбаться. Какой-то бездомный, который грелся внизу между дверями, украдкой протянул руку и потрогал Эрику за заднюю ногу.

Я вышла на улицу и оглянулась в поисках такси. «Господи Боже мой, какая красота, вот уж ребенок-то порадуется!» — сказала какая-то старая дама и благоговейно положила руку на большую мягкую голову Эрики, а я подумала про себя, что ребенка, на чей подарочный столик приземлится эта свинья, зовут Франц и ему тридцать восемь лет. Таксист сказал мне, покачав головой: «Для кого-то выбросила уйму денег», — и недоверчиво покосился на Эрику. Я посадила ее рядом с ним на переднее сиденье. Ее толстые копытца лежали на приборной доске. Своими голубыми глазами она вглядывалась в берлинское уличное движение, нелогичное и эгоистичное, как борьба за первое место. Я со своей дорожной сумкой сидела сзади и чувствовала, как спокойствие и уверенность перетекают в меня из широкого затылка Эрики.

Когда такси останавливалось у светофора или в пробке, водители соседних машин скалились, смеялись, гудели, кивали, посылали воздушные поцелуи. Дети прижимали руки и носы к стеклам машин и понимали, что рождественский праздник не наступит, если под елкой не будет вот такой свинки. Эти события доставили удовольствие даже моему таксисту. «Да-а, посмотрите-ка только, — пробурчал он. — Свиновоз». И он наслаждался эффектом, который он производил вместе со своей спутницей. «И сколько же стоит?» — спросил он, когда я расплатилась и вышла, а я соврала: «Не знаю, получила в подарок к Рождеству», потому что постыдилась назвать цену.

Обычно я брала дорожную сумку с собой в самолет, но взять и ее, и Эрику было нельзя — поэтому я сдала сумку. Эрика не помешалась в узкое, переполненное отделение для багажа, и впервые нас разлучили. Стюардесса посадила Эрику на свободное место в первом классе, пристегнула ее и заверила меня: «Ему будет хорошо». — «Ей, — сказала я, — ее зовут Эрика». Стюардесса посмотрела на меня милым и пустым взглядом и быстро ушла прочь, а мне уже не хватало мягкого меха Эрики, ее нежного взгляда. Я почти ударилась в панику, когда во время взлета задернули занавеску первого класса и я больше ее не видела. Я закрыла глаза и вспомнила, как впервые уезжала в детский санаторий. Меня послали в Боркум лечить больные легкие. Мне было девять лет, я стояла у вагонного окна и плакала, и последнее, что я услышала от матери, было: «Как ты себя ведешь, другие дети ведь не ревут». Да, плачут именно те дети, которых не любят и которые всем сердцем чувствуют, с каким облегчением вздыхают матери, когда детей можно отправить куда-нибудь хотя бы на четыре недели.

Я плакала, потому что совсем не была уверена, что я ее вообще увижу, когда вернусь домой, и что она за это время потихоньку и навеки не смоется от меня. Отец подарил мне медведя с медово-желтым мехом и коричневыми стеклянными глазами. Его звали Фриц, и я прижимала его к лицу, сопли и слезы капали ему в мех, теперь я с удовольствием проделала бы то же самое с Эрикой, но Эрика летела первым классом. Мне вспомнилось, что я не попрощалась с матерью, не пожелала ей счастливого Рождества, но, вполне возможно, она этого и не заметит, а кроме того, я смогу позвонить из Лугано.

Во Франкфурте я опять встретилась с Эрикой и крепко прижала ее к себе, когда мне пришлось идти через зал для иностранцев, чтобы пересесть на самолет до Милана. На кожаных скамьях, на хромированных стульях, на чемоданах, на полу — везде сидели и лежали усталые люди в ожидании своих рейсов: индусы в тюрбанах, женщины с закрытыми лицами, негры в пестрых хлопчатобумажных одеяниях, японцы в одинаковых костюмах, плоскоголовые корейцы, худые старые американки в меховых жакетах и с вызывающим цветом волос, и дети, дети всех народов и возрастов, жующие дети, читающие, плачущие, спящие дети на коленях матерей и на руках у отцов, дети, вцепившиеся в куклу или в маленький чемоданчик или стоящие у больших окон и смотрящие на взлетную полосу, тихо и печально, ничего уже не ожидая от Рождества. Воздух был теплый и спертый, зал наполнен шумом, ни один человек не выглядел дружелюбным, раскованным или счастливым. Путешествие в Сочельник как бы заставило выйти наружу все спрятанные чувства. И тут появилась Эрика.