Роковой оберег Марины Цветаевой - Мария Спасская

— С Сесиль Лурье! — передразнил меня толстяк в мятом льняном костюме, которые зимой, должно быть, носят одни лишь представили богемы, к коим дежурный администратор себя и причислял. — Ну, что вы, девушка! Я разыскиваю мадам Лурье с самого утра и не могу ее найти. Как месье Лурье поставил меня в известность о своем отъезде, так и бегаю по галерее в поисках Сесиль.

— И почему же он уезжает? — осведомилась я, с интересом оглядывая завешанные постерами стены. В основном это были рекламные афиши самых разных художественных направлений, начиная от графической миниатюры и заканчивая монументальной скульптурой, в разное время выставлявшиеся в одном из крупнейших выставочных залов Москвы.

— Вы будете смеяться, — всплеснул руками толстяк, — но маэстро не устраивает температурный режим помещений. Всех устраивает, а его нет! Француз считает, что в зале слишком холодно и чересчур повышена влажность. Но вся загвоздка в том, — администратор хитро посмотрел на меня, — что не месье Лурье, а его жена подписывала договор на аренду зала, она же и должна его расторгнуть. Франсуа требует вернуть заплаченные за аренду деньги, но я не могу этого сделать, пока не будет расторгнут договор. Замкнутый круг какой то!

— Финансовыми делами месье Лурье занимается Сесиль? — уточнила я.

— Она богата и бездарна, он беден, но талантлив, что же тут странного? — пожал плечами администратор, уловив нотки недоумения в моем голосе. — Это нормальная ситуация, когда бездарность спонсирует талант. Так что ничем не могу вам помочь, юная леди. Сесиль недосягаема. Так уж и быть, идите в зал, скорее ловите Франсуа и уговаривайте на интервью, только поторапливайтесь, а то месье Лурье уже начал паковать картины, а это верный признак того, что через пару дней его здесь не будет.

Толстяк понизил голос и доверительно сообщил:

— Не сомневаюсь, что скоропалительное бегство французов — отголосок вчерашнего скандала во время открытия выставки. Что то мне подсказывает, что я так и не найду мадам Лурье, ибо она, скорее всего, утренним рейсом уже отбыла в Париж, оставив мужа разбираться с незаконнорожденным сыночком и его чокнутой мамашей. Попробуйте расспросить месье Лурье об этой дамочке, интересно, что он вам расскажет?

Не простившись, я вышла из каморки сплетника и отправилась бродить по анфиладе залов в поисках героя Марьяниного романа. Вдоль стен стояли большие картонные коробки, валялись пенопластовые вкладыши, высились рулоны упаковочной бумаги — в общем, царили признаки скорого отъезда. Француз отыскался между рядами ящиков с картинами, которые снимала и укладывала парочка неповоротливых рабочих. Друг моего детства руководил неслаженными действиями работяг, покрикивая на них по русски. Увидев его красивое смуглое лицо и тонкие гангстерские усики, с которыми Лурье не расстался, даже заметно постарев, я тут же вспомнила веселые поездки в Диснейленд, обеды в уютных ресторанчиках, походы в кино, где Франсуа в темноте держал маму за руку, иногда украдкой целуя ее в висок, а я делала вид, что ничего не замечаю. Свалившееся на нее счастье Марьяна приписывала брегету, ибо познакомилась с французом буквально на следующий же день после того, как получила часы в дар. Я вспомнила детство, и у меня непроизвольно вырвалось по французски:

— Привет, Франсуа! Вы меня помните? Я Женя!

Лурье обернулся на голос и глянул на меня рассеянным взглядом. На лбу его, покрытом тропическим загаром, красовалась внушительная ссадина, под глазом набух синяк, должно быть, поставленный рукой Марьяны.

— Женя? Какая Женя? — спросил он по французски, досадливо морщась и проверяя кое как стянутую скотчем коробку.

— Я дочь Марьяны Колесниковой, — сообщила я.

Он очень испугался, я видела это совершенно точно. Оставив коробку в покое, художник впился бегающими глазами мне в лицо, стараясь прочитать на нем, зачем я пожаловала.

— Что вам от меня нужно? — спросил он дрогнувшим голосом, и смуглый лоб его покрылся испариной.

— Ничего, — ответила я, кусая губы, чтобы не разреветься. — Маму убили этой ночью, и я пришла об этом рассказать.

— Если ваша семейка таким образом пытается заставить меня забрать ее ребенка, — пронзительно закричал француз, вынудив рабочих удивленно переглянуться, — то знайте — ничего у вас не выйдет! Это не мой сын, я не признаю его ни при каких обстоятельствах!

От трагичного до смешного один шаг, и мне вдруг сделалось ужасно смешно. И это ничтожество мама любила всю жизнь? Поистине любовь зла, а влюбленные слепы.

— Вы всерьез полагаете, что я убила свою мать специально для того, чтобы навязать вам Юрика? — насмешливо протянула я.

— С вас станется, — парировал Лурье. — Вы, русские, не на такое способны!

— По странному стечению обстоятельств после вашего ухода из дома моих родителей пропал брегет Наполеона, принадлежавший Марьяне, — холодно сообщила я, откидывая деликатность. — Вам, случаем, не известно, где находится мамина вещь?

— Вы что же, — запыхтел Лурье, — хотите свалить на меня убийство вашей матушки с целью ограбления? Не знаю я никакого брегета, в глаза его не видел, так и передайте своей ушлой семейке!

— Так и передам, — откликнулась я, с жалостью глядя, как мамина любовь вытаскивает дрожащими пальцами из кармана пачку таблеток и вытряхивает на ладонь одну, чтобы сунуть себе в рот. — Хотелось бы повидаться с Сесиль, — сообщила я, бесстрастно наблюдая, как художник, держась за сердце, рассасывает лекарство. — Побеседовать с ней о вчерашнем скандале, который вы учинили в нашем доме.

— Оставьте нас в покое, я буду жаловаться в полицию, — прошептал он, обессиленно опускаясь на запакованный ящик.

— Значит, брегета вы не видели и где Сесиль не знаете, — подвела я итог беседе.

— Я не позволю втягивать Сесиль в это безумие! Я знаю, где она, но вам не скажу.

— Не лгите, — перебила я художника. — Если бы знали, давно пригнали бы жену расторгнуть договор и получить у администратора деньги за неиспользованную аренду зала.

— Убирайтесь, прошу, — всхлипнул месье Лурье, поднимаясь с ящика. Прихрамывая и оглядываясь на меня, он удалился в сторону служебного помещения, где, должно быть, надеялся скрыться от неудобных вопросов.

* * *

Вечер у Колесниковых прошел как нельзя лучше. Скучный толстый Сочинский остался дома, отпустив жену одну. Место Верочкиного кавалера тут же занял Родзевич. В отличие от убогой эмигрантской нищеты дом Колесниковых являл собой выставленный напоказ рог изобилия. Генерал сумел вывезти из России огромное состояние, открыл счет в швейцарском банке, и семья его — молодая застенчивая Софья и смышленый пятилетний Федор — ни в чем не нуждалась. Роскошный дом Колесниковых притягивал к себе многих обосновавшихся в Париже русских эмигрантов, но не все туда были допущены. Цветаеву и Эфрона обычно приглашал князь Мирский, водивший дружбу с хозяином дома. Марина, пришедшая вместе с мужем и случайно увидевшая бывшего любовника, не могла не заметить, что ее Пражский рыцарь ни на шаг не отходит от Верочки. Раздосадованная Цветаева, наплевав на приличия, до которых ей и всегда то не было дела, а теперь и подавно, собрала со своей тарелки пирожные, завернула лакомство в салфетку и спрятала в сумку, чтобы отнести Муру. Все самое вкусное Марина всегда отдавала любимому сыну, частенько лишая себя обеда. Затем вышла перед гостями и прочитала посвященное Родзевичу стихотворение «Попытка ревности»: