Бог дождя - Майя Кучерская

После Причастия руку священнику не целуют, а пищу с косточками не едят. Если все же пришлось, косточки выплевывай и сжигай в костре. Нет костра, можно сжигать прямо дома, пользуясь пепельницей и спичками. Зубы в день Причастия вечером не чисть. За соблюдением мелочей – страх Божий.

Потерять его просто, вернуть нелегко. В духовной жизни свои законы: согрешил – наступит богооставленность, Бог гордым противится. Сделал доброе дело – жди искушенья. Возникли неприятности – смиряйся.

Впрочем, она обнаружила вдруг: и из неприятностей ушла их горькая едкость, это были не неприятности! Это были искушения. Это ее спасению препятствовал сам дьявол. Навязчивые мысли были не мысли – помыслы. Тоска была не тоска – душевность! И эти новые, неведомые прежде понятия и слова – «искушение», «прираженье», «брань», «дьявольская хитрость», «ангел-хранитель», «милость Божия», «подвиг» – впитали, беззвучно поглотили непредсказуемость, ненадежность и хаос всего происходящего вокруг, топкую обманчивость собственных ощущений.

Жизнь вдруг поджалась, втянула иглы, сравнялись неровности, исчезли пупырышки, вылезли лишние волоски; жизнь обратилась в красивый круглый шар и закачалась в надежном гамаке, в прочной сетке ясной терминологии, очевидных причинно-следственных связей. А если все же что-то оставалось нерешенным, смутным, надо было только узнать расписанье, в нужный день дождаться конца службы и подойти к батюшке. Он все объяснит, он все скажет! У него благодать священства и огромный опыт.

После первых недолгих недоумений ее отношения с отцом Антонием зазвенели все той же прозрачной ясностью и простотой. Он был ее духовным отцом, она его духовной дочкой; он вел ее к Небу, она быстро, пружинисто шагала вперед.

Слава Тебе, показавшему нам Свет!

Тут-то и появилась Петра.

Собственно, появилась она гораздо раньше, вскоре после того, как Аня крестилась. Свежее, раскрасневшееся с мороза лицо с темными прекрасными глазами мелькнуло в толпе среди подходивших к кресту после литургии. Аня тут же узнала ее. Они учились в одной школе, только Петра была чуть постарше, года на два-три.

Еще тогда, в школе, они заметили и отметили друг друга, точнее, это Петра ее отметила. И иногда отзывала Аню на переменах, та шла, замирая от гордости и робости – чтобы старшеклассница снизошла до восьмиклашки! В этом чудилось что-то небывалое, так было не принято. Только Петре и тогда уже принятое было по барабану. Они вставали возле окна, перекрикивая гуд и шум перемены, Петра читала ей Пастернака, Цветаеву, но чаще и влюбленней других Мандельштама: «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…», «Не Елена, другая, как долго она вышивала»… Аня слышала эти стихи впервые, все вместе было непонятно, но отдельные слова, сочетания околдовывали, про что-то она осмеливалась Петру спрашивать, та отвечала – это были разговоры исключительно о поэзии, литературе, никаких сплетен и девичьих глупостей. Петра была очень начитанной, знала на память кучу стихов, держала в голове десятки имен и событий, их кругленький Эпл на нее разве что не молился. Но уже тогда Аня думала удивленно: раз Петра общается с ней, восьмиклассницей, значит, ей одиноко у себя в классе?

Вскоре Петра закончила школу, поступила в иняз – в универе в том году не было итальянского отделения, а Петра увлеклась «сладостным новым стилем», переводила обоих Гвидо – несколько ее переводов были включены в сборник европейской поэзии и ждали своего часа в одном издательстве – для первокурсницы это было редкостью неслыханной. Окончив школу, изредка Петра заходила навестить Эпла. Приходя, по-прежнему здоровалась с Аней, но никаких разговоров уже не вела и на все вопросы отвечала односложно. Когда Аня закончила десятый класс, встречаться им стало и вовсе негде.

Они не виделись уже около двух лет – и вдруг среди церковных бабушек и душноватого кадильного дыма – вот она! Петра тоже разглядела ее в толпе и тут же оказалась рядом. Глаза у нее сияли, платок сбился, на плече лежала толстая темная коса – отрастила, в школе она всегда стриглась коротко.

– Поздравляю! – Петра крепко расцеловала Аню в обе щеки.

Аня покраснела.

– С чем?

– Ты же крестилась! – напомнила Петра, радостно улыбнулась.

Откуда-то Петра это знала… И от этого внезапного чужого веселья о ней сердце у Ани сжалось.

– Вот мой телефон, – протягивала Петра бумажку, – обязательно позвони! А сейчас я спешу на крестины, я сюда только на минутку.

После этого она поцеловала висящую рядом икону и растворилась в толпе.

Конечно, Аня не позвонила. Но видеться они стали регулярно: Петра тоже любила приходить сюда – ровнехонько, не шелохнувшись, стояла на службах, иногда тоже исповедовалась отцу Антонию… Всякий раз, встречая ее в раннюю пору знакомства, Аня испытывала ту же радость и светлое вдохновение веры, что и при первой встрече. Но сближение их шло медленно, медленно. Петра была необыкновенной и слишком уж, пугающе прекрасной и далекой.

При встрече они поздравляли друг друга с праздником, узнавали расписание отца Антония, вместе поджидали батюшку после службы, и еще почти год дальше дело не шло. Но однажды летом Петра вдруг подарила Ане небольшую книжечку, выпущенную в самиздате. Это была беседа Серафима Саровского с Мотовиловым и краткие наставления Преподобного. Снова дала телефон и теперь уже наказала позвонить строго-настрого.

Москва вымерла, все разъехались, разбежались. Аня позвонила – Петра звала ее в гости. Она жила в двух шагах от универа, на Ломоносовском проспекте, в Доме преподавателей. Когда-то эту квартиру получила Петрина бабушка, кровная немка, профессор филфака, составитель немецко-русских словарей – по ее-то непреклонной воле внучку и наградили экзотическим именем, которое, правда, ей до странности шло. Бабушка не так давно умерла, и в ее забитой книгами квартире поселилась Петра с мужем – краем уха Аня и раньше слышала, что она вышла замуж…

Петра встретила ее в стареньком коричневом свитере до колен, Аня помнила его еще со школы, в темной юбке до пят, распахнула дверь, улыбнулась («Заходи скорей!»), выдала Ане стоптанные шлепки, повела по дому. Еще гуще, чем у Глеба, Петрина квартира была завешана иконами, лампадами, фотографиями известных и неизвестных Ане духовных лиц, все лампадки под иконами теплились, над дверью в кухне висело деревянное распятие. Коридоры были уставлены стеллажами с цветными собраниями сочинений, литературоведением, многие книги были на немецком – с вязью готического шрифта. В квартире царил полумрак – Петра жила на первом этаже, окна выходили во двор, заросший березами и тополями; в доме стояла душная, ватная тишина – Аня почувствовала себя несколько одуревшей.

Села на табуретку в кухне, прислонилась спиной к стенке, похоже, тоже совсем старого буфета с резьбой – на дверцах красовались виноградные лозы и павлины; за мутноватыми треугольниками стекол стояли рядки рюмок в золотых ободках. Петра уже ставила на стол белые фарфоровые чашки, с тонкими светящимися стенками, покрытые нежно-голубыми цветами, – никогда Аня не видела таких, так и подмывало спросить – бабушкино наследство? Но спрашивать она не смела. Чайник на плите расшумелся, начал поплевывать водой – такой же доисторический, как и многое здесь, закопченный и черный.