Бесконечность + 1 - Эми Хармон

– Похоже, ты очень умный… Да, Финн? – Мой голос прозвучал почти благоговейно. Я отнюдь не блистала в школе и всегда восхищалась умными людьми. – Я так и подумала. А у меня было плохо с математикой. Для меня это заросший тиной пруд, в котором я, деревенский бедняк, пытаюсь поймать рыбу, наугад тыкая палкой в воду.

– Ну что за глупости, Бонни, – тихо рассмеялся Финн.

– О чем и речь, Клайд.

– Ты тоже умная, просто по-своему.

Мне очень нравилось, как он говорит «умная». Я тихо повторила это слово, передразнивая Финна. В ответ он ущипнул меня за бок и продолжил:

– Мне вот музыка непонятна. Я не смогу просто так взять и спеть любую ноту, сколько ни учись, сколько теорем ни доказывай. У кого-то от природы абсолютный слух. А у меня калькулятор в голове.

– То есть для тебя это настолько просто? Так же, как для меня музыка? – Меня изумила эта мысль. – Мне никогда особенно не приходилось работать над собой… Или, может, я просто не считала музыку трудом. Она всегда была со мной, я слышала ее и легко воспроизводила. И не могла представить, чтобы кто-то так же воспринимал математику.

– В детстве отец часто просил нас с братом рассказать ему про числа. Говорил: «Расскажите мне про число один». Фишеру это было неинтересно, а вот мне нравилось. Я выкладывал отцу все, что знал, так, как видел это со своей детской, ограниченной точки зрения. Я показывал на себя и говорил: «Один». Потом на Фиша: «Один». Отец возражал: «Но, Финн, вместе-то вас двое, правда?»

А я мотал головой: «Нет. Один Финн. Один Фиш». Как будто мы – одно и то же, две части единого целого. С возрастом папа стал требовать от меня большего. И я пересказывал все, чему он меня научил. «Расскажи про число четыре, Финн», – просил отец. А я отвечал что-нибудь вроде: «Первое составное число, второе квадратное – квадрат первого простого числа». Ничего особенно сложного, но все же не так примитивно, как в три года, когда я говорил: «Один Финн, один Фиш».

– По-твоему, в этом нет ничего сложного? – произнесла я и увидела, как мое дыхание превратилось в облачко пара: температура в «Блейзере» продолжала падать.

– Да. Годам к четырнадцати я уже включал в ответы последнюю теорему Ферма, формулу Эйлера и проблему Гольдбаха.

– Охренеть! Ты не расстроишься, если я не стану тебя просить объяснить мне все это?

– Нет. – Финн засмеялся, и мою голову на мгновение окутало облако пара. – Математика – это одиночество. Она отгораживает тебя от других. Мои родители из-за этого разошлись. Мама постоянно чувствовала себя чужой. Отец, по ее словам, все время ускользал от нее в свой мирок. А потом он начал уводить туда и меня, и это стало последней каплей. Папе предложили должность в университете в другом штате, а мать сказала, что не поедет. Нам с братом предложили самим решить, с кем остаться. Но мне было почти семнадцать, и я всю жизнь провел в Бостоне. У меня были друзья, я играл в бейсбол, к тому же в глубине души мне не хотелось оставлять Фишера и маму, хоть я и винил ее в том, что отец от нас уходит. Жаль, что я не поехал с ним. Теперь-то я знаю: надо было ехать. Ведь в итоге мне все равно пришлось оставить маму. – Финн резко замолчал, а потом сменил тему: – Ты спросила, во что я верю. А во что веришь ты?

Я почувствовала, что ему неприятно говорить о семье, и решила перехватить эстафету.

– Я верю в музыку. Пожалуй, музыка для меня то же, что для тебя числа. В ней я нахожу силы. Исцеление. И Бог в ней тоже есть, если ты его впустишь. Я выросла в Грассли, где все были так бедны, что ничего, кроме Господа, у нас не оставалось… Поэтому в него я тоже верю. Если Бог и музыка с тобой, по-настоящему с тобой, то никто их у тебя не отнимет.

– Насчет Бога я для себя еще не решил.

– А что там решать? Бог – это все хорошее. Бог равно любовь.

– Хм. Ты только что составила уравнение.

– Ого, правда! – Я почувствовала прилив гордости, как будто мне только что удалось блеснуть умом, и улыбнулась в темноту.

– А почему в Грассли все такие бедные? – спросил Финн.

– Много причин. Наверное, это своего рода традиция. Традиция безнадежности. В Аппалачах почти все пьют и употребляют наркотики, потому что люди уже ни на что не надеются и пытаются как-нибудь отвлечься… Все равно как. Наркотики для этого отлично подходят. И родители перестают заботиться о детях, потому что сели на таблетки. Политики продают им колеса за голоса, и ничего не меняется. Правительство нас кормит, но, если начнешь работать, материальная помощь прекращается. В результате все боятся работы, не потому что ленивые, а потому, что на подачки от государства выжить легче, чем на зарплату, пусть даже из-за них ты чувствуешь себя попрошайкой и навсегда остаешься бедным. Но это проще всего – оставаться бедным… И в то же время тяжелее всего, потому что по-другому жить никто не умеет.

– Ты сумела.

– Ага. Посмотри-ка! Всего добилась, а? – с иронией произнесла я, усмехнувшись. – Бедность мне больше не грозит, а вот от безнадежности избавиться пока не получается. – Я снова попыталась засмеяться, но правда была слишком горькой, и мой смех прозвучал неестественно. Пора сменить тему. – А как тебе такое уравнение: Бонни плюс Клайд равно одна большая сосулька, – произнесла я, вздрагивая для пущей убедительности.

– Ага, холод жуткий.

Финн приподнялся на локте, выдернув руку у меня из-под головы. Одеяла скатились с моего плеча, и я взвизгнула, поглубже зарываясь в свой кокон. Клайд посмотрел в окно и сообщил:

– Метель закончилась. Рано или поздно кто-нибудь приедет. А если нет, утром найдем ориентир и позвоним еще раз.

– А ну-ка вернись сюда, грелка, – потребовала я. – Я закрою глаза, а ты будешь рассказывать мне о математике, пока я не засну. Какие-нибудь теоремы. Так это называется? Расскажи, как Эйнштейн узнал, что «е» равно эм-цэ в квадрате. И обязательно начни с «Жили-были».

– Я смотрю, ты любишь покомандовать.

– Ага. По-другому никак. Приходится как-то выживать, раз уж родилась без калькулятора в голове. Давай, делись мудростью, мистер Бесконечность.

– Жили-были…

Я хихикнула, и Финн шикнул на меня, продолжая свою сказку. Я закрыла глаза, чувствуя, как впервые за много месяцев безнадежность уходит и душу наполняет тепло.

– Жил-был однажды человек по имени Галилео Галилей.

– Галилео Фигаро! – пропела я, перебив его. – Из какой это песни?

– «Куин», «Богемная рапсодия», – ответил Финн, издав притворный страдальческий вздох.

– Отлично. Просто нужно было убедиться, что мы с тобой сможем стать друзьями. Продолжай. – Я зарылась в одеяла и приготовилась заснуть от скуки.

– Галилея мало кто называет великим математиком. Он занимался физикой, естествознанием, но именно такие люди, как Галилей, помогли мне увидеть волшебство математики.

Голос Финна раздавался над ухом низким урчанием, его дыхание щекотало мне лоб, и я закрыла глаза, слушая, как он объясняет парадокс Галилея: что-то про то, что натуральных чисел столько же, сколько их квадратов, хотя не все натуральные числа – квадраты, что, по словам Финна, противоречит обычной логике, но имеет смысл с точки зрения бесконечных множеств. У меня тут же потяжелели веки. Я слишком устала, чтобы долго следить за нитью его рассуждений. Кто бы мог подумать? Высокий, светловолосый, красивый, да еще и с мозгами.