Гроза тиранов - Андрей Муравьев

Медик настаивал, чтобы дней через десять он еще раз показался в городе. Лубки врач осмотрел и остался доволен, но заживление таких ран – дело, требующее ухода и внимания со стороны. Так что… Алексей прервал рассуждения доктора о пользе посещения докторов.

Они раскланялись, старик получил свой гонорар и удалился.

Жеврич, расставаясь с деньгами, выглядел настолько потерянным, что Алекс ощутил физическое неудобство. Пора было двигать «домой».

– А что отмечали мы вчера? – задал он вопрос, крутившийся на языке.

– Победу…

Заметив удивленный взгляд собеседника, серб продолжил:

– Ваши в Италии разгромили французов. Суворов сделал настоящее чудо! Как ему такое удается, не понимаю. Жубер убит, его войска бегут, целая куча видных якобинцев попала в плен.[30]Такую викторию дурно было не отметить. Мы и отметили.

Алексей пожал плечами. Возможно, так оно и было.

– Мне кажется, что я вам больше не нужен?

Жеврич улыбнулся широко и почти искренне:

– Да что вы! Можете гостить столько, сколько пожелаете… – он придвинул стул к лежанке. – Но если чувствуете, что готовы вернуться к родному для вас человеку, то я, конечно, задерживать вас не стану. Сеньор Белли требовал, чтобы я разузнал все о пропавшем агенте – я это сделал. Ведь, согласитесь, ваше появление не прошло незамеченным. А уж как Конрад был рад, что вы вывернулись из рук турок!

Серб всплеснул руками и еще раз широко улыбнулся. Потемкин согласно закивал, а сам подумал, что Белли был прав. Делать ему в компании Жеврича нечего.

– Если вы чувствуете себя готовым для дороги, то я скажу Славко, чтобы отвел вас обратно.

Младен явно выглядел довольным.

– Там еще мул был?

Портить отношения с односельчанами из-за животинки, реквизированной для его перевозки, не хотелось.

– Конечно, конечно!

…Выехали в Грабичи они только через день.

Уже на самом подъезде к селению кабадах Славко Лазович и Потемкин столкнулись с двигавшейся им навстречу группой вооруженных людей. Это старший Джанкович, вернувшись с карательного набега, спешил в столицу, чтобы отстоять в суде или отбить с оружием своего сводного брата. Когда дело касалось крови, горцы не считались ни с кем.[31]

При расставании кабадах и арамбаши обменялись парочкой пылающих взглядов, но до угроз или оскорблений дело так и не дошло.

О том, что с ним приключилось в Цетине, и о знакомстве с Белли Потемкин так и не рассказал своему новому родственнику. Лишь заявил, что вызывали для стандартного дознания, разобрались и отпустили. Барис если и не поверил, то вида не подал. С Алексеем он вел себя как обычно, лишь избегая по возможности всяких упоминаний о последних событиях. Зато по случаю и без припоминал всякие жизненные мелочи из семейной мирной жизни в России, имена, даты, биографии родственников и прочая. Видимо, он старался таким образом пробудить уснувшую память брата. Потемкин был признателен за такую деликатность, но это же и мешало разузнать что-либо новое о действиях турок на побережье. Барис старался не поднимать тем, способных вызвать у собеседника дурные воспоминания, а если тот заводил речь первым, то всегда прерывал разговор в зародыше.

А поговорить было необходимо. Алексей не знал, как попасть домой, в двадцать первый век, так что по мере сил старался разузнать все о том, как устроен мир, в который занесла его нелегкая судьба, и приспособиться для того, чтобы провести тут остаток жизни. Турки же были не только важной частью окружающего мироздания, но и основной его заботой. Сколько бы не тянулся отпуск, ему придется взяться за то, чем занимался человек, тело которого он занял.

Можно, конечно, и сбежать от прошлого, начать жизнь с чистого листа где-нибудь в Европе. Но как только он начинал рассматривать в уме такой вариант, взвивалась болью рука, зубы сжимались, а перед мысленным взором появлялась морды толстого Али и усатого Тургера. Он знал, что скоро будет восстание в Сербии, знал, что янычар попрут с побережья, и хотел быть тем, кто выпустит жизнь из мучивших его гадов. Или хотя бы приложить к этому руку. Не убивший никого крупнее комара за свою сознательную жизнь, поборник отмены смертной казни, он, попав в век девятнадцатый, готов был рискнуть всем немногим, что у него осталось, чтобы насладиться местью.

Это было настолько необычное чувство, что Алекс стал сомневаться:,только ли это все его личные мотивы? Не сказывается ли здесь темперамент настоящего Петра Джанковича? Нет ли в его кровожадности той исступленности, с которой предки бежавшего сербского кнеза резались с другими горцами во имя забытых причин, отмечая свой жизненный путь смертями друзей и близких и исповедуя забытый в веке двадцать первом библейский принцип «око за око»?

Потемкин постарался отрешиться, переключиться на простые житейские темы… но мысли о мести так и не исчезли.

Второе, что беспокоило парня, это участившиеся яркие сны. С одним и тем же сюжетом: старая Бона склонилось над его спящим телом и призывно машет рукой, что-то говорит, о чем-то молит, плачет, кричит, а он ничего не слышит.

Когда он рассказал об этих снах брату, тот удивленно пожал плечами.

– Это странно, что карга смогла под крылом Морфея к тебе проскользнуть.

Барис вытянул из-под рубахи нательный крестик, поцеловал его и бережно уложил обратно.

– Крест, он для всех таких ведьм, кто в Бога не верует да с дьяволом в карты передергивает, самый что ни на есть запор на души человеческие. Пока на тебе освященный знак Господа нашего, ничего она тебе не сделает. Спи спокойно. А чтоб легче тебе стало, я нашего священника попрошу причастить тебя. Исповедь пройдешь, тела Христова вкусишь и чистым станешь, от скверны, что на тебе эти чародейки оставили, избавишься. Сны и пропадут.

Он тихо выругался.

– Тьфу! А я еще, дурак, сожалел, что их из деревни поперли. Знал бы, что такое с братом сотворят, сам бы на перекрестке закопал, да кол в сердце вбил.

Разговор прошел и забылся, а чувство нехорошее на душе осталось. Было в выражении лица старой знахарки, в ее глазах, в мимике что-то такое, не вязавшееся со зловещим образом, описанным братом. И вечером, ложась спать, Алексей незаметно снял с шеи крестик.

От ожидания чего-то таинственного сон не шел долго, но глубоко заполночь усталость взяла свое. Едва глаза смежил легкий бриз первых грез, как в дрему Потемкина ворвался образ старой цыганки.

– Наконец-то. Погоди, не бойся, ничего тебе плохого я не сделаю…

Лицо Боны было осунувшимся и изможденным, седые патлы волос растрепались, глаза стали тусклы и безжизненны.