Зелменяне - Моисей Кульбак

Тетя Малкеле осталась при своем прежнем мнении, что он не ахти какой вояка, хотя и считала, что он еще по сей день, так сказать, мужчина в силе, — но и только.

Молодежь — сорванцы — любит вышитые рубашки и чуприны. Молодежь — сорванцы — любит носить револьвер просто в заднем кармане. Она любит стоя уплетать колбасу с хлебом, запихивая ее за обе щеки и подшучивая при этом.

Над кем?

Над Довнар-Глембоцким, стареньким профессором, который то и дело твердит на лекциях:

— Ох, ребята, ребята, я марксист еще с Первого съезда…

Боровка говорит:

— Довнар-Глембоцкий пишет книги с торопливостью пожарника.

— Правильно!

— И поэтому у него нет времени для таких пустяков, как овладение научным методом.

— Ну да, революция ему помешала, а то бы он стал попечителем учебного округа…

— Боровка, ты сдал топографию? — спрашивает близорукая Нюта.

— Сдал, сдал.

— «Народная воля» Глембоцкого, — говорит Тонька, — это попытка оправдать кадетов под видом «исторического исследования».

— Сходи лучше, Тонька, за тарелкой капусты к маме, — говорит Яшка рыжий, — это будет нам вместо компота.

Молодежь, видно, любит кислую капусту.

* * *

Уже девять часов вечера. Она, молодежь, любит в это время усаживаться ввосьмером у дяди Зиши на кушетке и, сплетясь руками, покатываться со смеху.

— Прими свои кожаные изделия, сын лавочника!

— Кулацкий рецидив, тебе мала площадь посева?

— Молчи, дурень!

Близорукая Нюта просит, чтобы ее отпустили, у нее слабое сердце. Кто ж не пойдет навстречу Нюте? Всегда ей идут навстречу. Даже во время тревоги ей тоже идут навстречу. Боровка носит за нее винтовку и вытаскивает Нюту из грязи, которую та всегда ухитряется выискать.

Нюта добрая, она нужна в вузе. Она усаживается с иголкой в руках, парень подает ей полу куртки, и Нюта пришивает ему пуговицы.

О, никто так не теряет пуговицы, как молодежь!

У нее из всех карманов что-нибудь торчит — педология Блонского, английский словарь Миллера.

Она, молодежь, сидит в обнимку и зубрит.

* * *

Дяди Зиши нет дома, он в последнее время очень занят своим горем. Люди взялись ему помочь, главным образом, какой-то родственник со стороны тети Гиты, торговец мукой, и, как говорят, дело уже идет на лад. Соня и ее муж собираются разводиться. Дядя Зиша теперь часто прогуливается с этим лавочником где-то по тихим переулкам. Вдруг они останавливаются друг против друга, живот к животу, кусают ногти, поглаживают себе бороды и еще и еще раз пытаются обмозговать это дело.

Ходят слухи, что зять уже согласился вернуть Соню ее отцу, но просит немного денег. Другим хочется понимать наоборот: что Ольшевский порядочный человек, что он отдает ее бесплатно, но вся загвоздка теперь в дяде, который требует возмещения за свои переживания, а именно — он хочет пару сотен.

Но в реб-зелменовском дворе никто об этом не знает, тетя Гита тем более. Она сидит целыми днями одна в доме и справляет свой обряд молчания у посеревших осенних окон.

* * *

Сегодня Тонька сдала последний зачет в вузе. Она на днях получает направление на работу, кажется чуть ли не во Владивосток, и вот они сидят у дяди Зиши на старой кушетке ввосьмером. Молодежь ей завидует.

В доме дяди Зиши сумерки. Электричества не зажигают. Зачем? Сейчас всем хочется сказать Тоньке несколько теплых, душевных слов на дорогу.

— Я тебе, Тонька, еще раз говорю, что у Степанова качество является субъективной категорией.

— Субъективный идеализм, при котором материя объективна?

— А если Деборин признает объективность абстрактного, так это лучше?

— Проклятый метафизик! Ведь говорят тебе, что абстрактное нельзя изолировать от конкретного…

* * *

Тетя Гита входит высокая и тихая, как тень. Ей нужно передать Тоньке, что Цалел дяди Юды ждет ее уже довольно долго в другой комнате, — может быть, она наконец выйдет к нему?

Тонька соскакивает с кушетки.

С этим Цалкой плохо и так и этак; он стоит посреди комнаты с поднятым воротником и курит самокрутку.

— Ты занята? — спрашивает он Тоньку.

— А что?

— Ты спешишь?

— А что?

Дело в том, что у Цалела созрел план. Теперь, после того как Тонька окончила вуз, они оба поедут в Одессу. Он там снимет комнату у моря, виллу, — так все делают. Они будут сидеть себе на балконе и заниматься каждый своим делом. Вечером варить черный кофе, читать молодую поэзию, проводить время. Ну?

— У тебя есть папироса?

У него есть табак на самокрутку.

Прежде всего она не курит самокруток, сказала Тонька. Что касается одесской виллы, то это ей ничего не говорит — ни уму, ни сердцу. Она не привыкла жить в виллах. А этот идеал — пить кофе и читать молодую поэзию — что-то ей тоже не по душе, по правде говоря, она может обойтись и без поэзии.

— Ну хорошо, а ты что насчет этого думаешь? — спрашивает Цалел, как будто Тонька обязана над этим думать.

— Я, в сущности, ничего об этом не думаю…

Он тогда вынул изо рта самокрутку и спросил, брызгая слюной:

— А что думает твой Яшка рыжий?

Она недобро посмотрела на него и пошла в другую комнату.

С этим Цалелом плохо и так и этак. Говорят, что розовый недуг за последнее время так прижал его, что он вынужден был слечь в постель. Он пролежал несколько дней и все вздыхал нараспев.

Музыка как раз полезна в таких случаях.

Оставаться дольше в постели он все же не смог и отправился блуждать по улицам. Он ходил к реке, где Тонька летом купалась, и там ему стало еще тоскливее — одному возле свинцовой воды, среди отблагоухавших полей. Последние несколько журавлей пронеслись в низком тумане над самой головой.

С реки он пошел прямо к тете Гите и сказал:

— Вы знаете, тетя, что ваша Тонька мне начинает не нравиться?

— А что? — огорчилась тетя.

— Вообще. Все ее поведение, ее товарищи.

— Непорядочные товарищи, говоришь?

— Вот увидите, толку от нее не будет, — и Цалел при этом сильно покраснел.

Что поделать?

Тетя Гита считает Цалела благородным молодым человеком, не из теперешних сорванцов, но она не вмешивается, раз она молчит, так уж молчит.

* * *

Молодежь, молодежь! Она сидит с торчащими чупринами, с оторванными пуговицами. Она сидит у дяди Зиши на кушетке. Она смеется. Тонька сгибает руку в локте и спрашивает: