Самые голубые глаза - Тони Моррисон

— Вы уж, пожалуйста, вашей маме о них не рассказывайте. Сама-то она Библии не больно много времени уделяет и не любит, когда ко мне приходят люди из библейской группы, даже если это добрые христиане.

— Нет, мистер Генри. Мы не скажем.

Он быстро поднялся по лестнице, а я спросила у Фриды:

— Наверно, маме надо все-таки сказать, да?

Фрида вздохнула. Она так и не распечатала ни конфету, ни пакетик с чипсами. Стояла и водила пальцем по обертке. Потом вдруг резко вскинула голову и принялась осматривать нашу кухню.

— Нет. Наверное, говорить все-таки не надо. Похоже, ни одной тарелки из буфета они не доставали.

— Тарелки? Ты это о чем?

— О том, что они не брали наших тарелок. И значит, Линия Мажино из маминых тарелок не ела. А если маме сказать, так она потом весь день психовать будет. — Мы снова сели за стол, уставившись на сооруженные нами муравейники из крошек. — Давай лучше поскорей репу выключим, — сказала Фрида. — А то, если она пригорит, мама нас точно выпорет.

— Это точно.

— С другой стороны, если мы дадим ей пригореть, то ее и есть не надо будет…

«Ого, какая чудная мысль!» — подумала я и спросила:

— А ты сама что предпочитаешь? Чтобы выпороли, но репу было бы не нужно есть? Или чтоб не пороли, но пришлось бы все-таки есть эту гадость?

— Сама не знаю. А может, сделать так, чтобы репа подгорела совсем чуть-чуть? Тогда мама и папа ее точно есть смогут, а мы притворимся, что не можем.

— Ладно. — Я уже думала о другом, превращая свой «муравейник» в «вулкан». — Слушай, Фрида?

— Что?

— Что такое ты хотела сказать этому Вудроу там, на игровой площадке? Ну, чтоб он заткнулся? Что он такое плохое сделал?

— Да он в кровать мочится! Миссис Кейн жаловалась маме, что он никак не перестанет.

— Вот старая сплетница!

Небо вдруг резко потемнело, и я, выглянув в окно, увидела, что пошел снег. Я ткнула пальцем в жерло своего «вулкана», и золотистые крошки рассыпались мелкими завитками. Репа в кастрюле начинала опасно потрескивать.

ВОТИХКОШКАОНАМЯУКАЕТИДИСЮДА ПОИГРАЙСДЖЕЙННОКОТЕНОКИГРАТЬНЕ ЖЕЛАЕТИГРАТЬНЕЖЕЛАЕТИГРАТЬНЕЖЕЛА

Они приезжают из Мобила. Из Айкена. Из Ньюпорт-Ньюза. Из Мариэтты. Из Меридиана. И названия этих мест в их устах заставляют думать о любви. Когда спрашиваешь, откуда они, они, качая головой, отвечают «Из Мобила» таким тоном, словно целуют тебя. Или скажут, что они из Айкена, и перед глазами у тебя словно мелькнет белая бабочка с оторванным крылышком, вспорхнувшая с изгороди. Или скажут «Нагадочес», и тебе захочется туда поехать. Ты не знаешь, на что они похожи, эти города, но тебе страшно нравится, когда прямо в воздухе творится некое волшебство, стоит им открыть рот и выпустить на волю названия их родных мест.

Меридиан. Это звучит так гордо, что окна твоей комнаты словно сами собой распахиваются, как при первых четырех нотах гимна. Лишь немногие способны произносить название своего родного города с такой лукавой любовью.

А может, это потому, что родных городов у них вовсе и нет, а есть просто место, где они родились? И все же эти девушки насквозь пропитаны соками родных мест, и это остается в них навсегда. Они, худенькие и цветные, столько лет смотрели на штокрозы на заднем дворе своего дома в Меридиане, Мобиле, Айкене или Батон-Руже, что и сами стали похожи на эти немудреные цветы, спокойные, высокие и не слишком изысканные. Корни штокроз глубоки, а стебли прочны, и ветер качает лишь их цветы на верхушке. Таковы и эти девушки. У них глаза людей, способных по цвету неба определить, который час. Такие девушки обычно проживают в тихих пригородах, где селятся чернокожие, имеющие приличную работу и вполне обеспеченные. Там на верандах домов покачиваются на цепях качели. Там траву косят косой. Там во дворах красуются петухи и растут подсолнухи. Там ступеньки каждого крыльца и каждый подоконник украшены горшками с «разбитым сердцем», пестрыми вьюнками и «тещиным языком».

Когда такие девушки покупают арбузы и ломкую фасоль прямо с тележки торговца овощами и фруктами, они вывешивают за окно коробку с запиской о необходимом количестве товара — десять фунтов, двадцать пять фунтов, пятьдесят фунтов — и словами «лед не нужен». Особенно сильно от своих цветных сестер отличаются уроженки Мобила и Айкена. Они совершенно лишены суетливости и нервозности и не склонны пронзительно вопить по любому поводу; у них, правда, нет таких стройных прелестных шеек, как у настоящих чернокожих девушек; у тех шейка словно сама собой вытягивается, вырастает из невидимого воротника. И глаза у девушек из Мобила и Айкена «не кусают», не жгут огнем. У них кожа цвета коричневого сахара, и по улицам они ходят всегда спокойно, не вздрагивая. Они такие же сладкие и простые, как масляное печенье. Но у них красивые тонкие запястья и щиколотки, а ступни длинные и узкие.

Они моются оранжевым мылом «Лайфбуой», припудривают тело тальком «Кашмирский букет», чистят зубы тряпочкой, на которую насыпают соль, а кожу смягчают лосьоном «Джергенс».

От них пахнет деревом, газетами и ванилью. Они распрямляют волосы с помощью «Дикси пич» и старательно зачесывают их на косой пробор. На ночь они накручивают волосы на папильотки из коричневой оберточной бумаги, затем обвязывают голову цветным шарфом и спят, стараясь не двигаться и скрестив руки на животе.

Они не пьют, не курят, не употребляют неприличных слов и по-прежнему называют секс словом «непотребство». В хоре они всегда поют вторым сопрано, и даже тем, у кого голос на редкость чистый и плавный, никогда не получить партию соло.

Они всегда во втором ряду — белые блузочки накрахмалены, синие юбочки от усердной глажки стали почти фиолетовыми. Они поступают на бюджетное отделение в колледжи или в педагогические училища и неплохо умеют потом выполнять ту работу, которую обычно выполняют белые мужчины, но с дополнительным бонусом: они в совершенстве владеют домашней экономией, умеют хорошо готовить, обладают достаточными педагогическими навыками, чтобы научить чернокожих детей быть послушными, а также способны музицировать, если нужно утешить усталого хозяина дома и развеселить его грубоватую душу. Здесь они получают последний урок того, чему и сами начали учиться в тех милых тихих домах с качелями на веранде и «разбитым сердцем» на подоконниках: урок правильного поведения в жизни. Понемногу они развивают в себе бережливость, терпение, высоконравственные представления и хорошие манеры.

Короче, они учатся избавляться от страха. Ужасного страха, который испытывают перед лицом страсти, перед лицом природы, перед всем широким спектром человеческих эмоций. И как только этот страх пытается где-то прорасти, они решительно сметают его со своего пути; он хрустит у них под ногами — они смывают его всевозможными жидкостями; где бы ни появился росток этого страха, где бы на них ни упала хоть капля его ядовитого липкого сока — они тут же начинают с ним сражаться и неизменно побеждают. Сражения эти они ведут всю жизнь вплоть до могилы, что едва заметно проявляется и в чуть более громком, чем допускают приличия, смехе, и в слишком правильном произношении, и в несколько чрезмерной жестикуляции. Они втягивают попу, опасаясь, что вольный размах их бедер будет выглядеть «непристойным»; они никогда не покрывают помадой всю поверхность губ из страха, что их губы могут показаться слишком толстыми, «негритянскими»; и, боже мой, как же они беспокоятся, беспокоятся, беспокоятся из-за своих вьющихся волос!