Нарисуй ее тень - Эльвира Смелик

– Да чтоб тебя!

Стыдно признаваться, но даже носом хлюпнул, не сдержался. Само вырвалось. Костя с досады доедать бутерброд не стал, затолкал его остатки в чашку, вытер руку о майку, плюхнулся на стул и потянулся к скетчбуку. Тоже само получилось.

Стол стоял напротив окна: вскинешь голову, и вся улица как на ладони. Привычный пейзаж. Сколько Костя здесь живет, почти ничего не менялось. Только в зависимости от сезонов. Детская площадка, но ее почти не видно, только самый край, дорожка и небольшая аллейка одинаковых деревьев.

Кроны уже зеленые, но они в вышине. А прямо перед глазами ряд темных стволов через ровные промежутки, в которые проглядывает далекая перспектива. Словно решетка на окне.

Надо же, первый раз такие ассоциации.

В открытую форточку слышно, как чирикают птички. Восторженно, неугомонно. Они же там, снаружи.

Костя вытянул из стакана гелевую ручку. Промахнулся. Хотел карандаш, но уж как сложилось. На белом листе появился первый штрих. Угольночерный. На полном контрасте. И дальше – отрывисто, торопливо, не останавливаясь, не задумываясь, пока не закончил.

Большая птичья клетка, а внутри…

Очень удачно вышло. Сразу и на взъерошенную птицу похоже, и на человечка, который сидит на корточках, обхватив руками колени. Клетку держит дородная мадам. Костя нарисовал ее не в полный рост, на листе уместилась только часть фигуры. И птица на ее фоне смотрелась совсем уж жалко.

Почти идеально. Ничего подчищать и исправлять не надо. Словно давно было придумано, не раз повторено в мыслях, выверено до последней черточки. Рука сама знала, что делать. Линия за линией, штрих за штрихом. Недаром ухватился сразу за ручку, а не за карандаш. Ни капли не сомневался.

Потому что, потому что… все так и есть. Костя давно знает и понимает. Нет смысла скрывать. Ни от себя, ни от кого бы то ни было.

Сфотографировал на телефон, запостил ВКонтакт – не в альбом, сразу на стену. И тут же выключил мобильник, отбросил в сторону.

Крик души? Дядюшка Фрейд в гробу перевернется. Ну и пусть. Мало кто поймет. Но почему-то очень хочется, чтобы поняли, посочувствовали. Только молча, ничего не говоря, не задавая вопросов. Костя все равно не станет отвечать.

* * *

В понедельник еще перед уроками в гардеробе подкатил Метельков, мрачный и смущенный. Вскинул руку, потер затылок:

– Костян, как дела-то?

Не хотелось с ним ничего обсуждать.

– Как обычно.

– У, – выдал Метельков неопределенно, качнул головой.

Костя рассчитывал, что он сразу отвяжется. Но Лёха плюхнулся на подоконник, ссутулился.

– Везет. А мне мать пообещала, что будет меня у школы после уроков встречать и домой отвозить. Блин, а! Но ведь… не станет же она каждый день с работы сбегать. – Метельков задумался, глянул поверх вешалок, словно надеялся увидеть свое далекое радужное будущее. Но увидел, похоже, совсем другое. – Хотя… запросто. Она и не на такое способна.

Последние его слова заглушила громкая трель звонка. Костя развернулся, но за спиной прозвучало:

– Да ладно, Костян. Чего ты рванул? По урокам соскучился? Давай лучше здесь посидим. Достало все.

Гардероб девятых, десятых и одиннадцатых классов располагался в отдельном закутке, в который выходили двери двух кабинетов технологии. Здесь довольно безлюдно, лишний раз никто не суется и не проверяет, все ли разошлись по классам. Между вешалками расстояние небольшое, так что куртки и пакеты со сменкой из соседних рядов почти соприкасаются. Еще и гардеробная стена сделана из плотной деревянной решетки. Обзор со стороны рекреации практически минимальный. А если сильно не орать, разговора никто не услышит.

По урокам Костя не соскучился, по алгебре особенно. И вообще все равно где сидеть, в классе или здесь. Тоже устроился на подоконнике.

Метельков оглянулся на окно, вздохнул и предложил:

– А может, совсем сроем? Тут невысоко, и никто не увидит.

И уже потянулся к ручке, открывающей раму.

Костя хмыкнул. Смешно. И тупо.

– А дальше что?

– Погуляем. В кино можно, – неуверенно проговорил Метельков, как будто девушку на свидание приглашал.

– А к концу уроков вернемся, чтобы твою маму на машине встретить?

Глаза Лёхи вспыхнули протестующим огнем.

– На фиг! Пошла она. Весь мозг уже вынесла. «Туда не ходи, с этим не связывайся. Уроки учи. Я тебе репетитора по математике нашла. Два раза в неделю на июнь-июль. Надо еще по английскому подходящие курсы поискать. Делай так, как я тебе говорю. Я лучше тебя знаю», – без пауз вылетало из Метелькова. – Не могу больше. Достала. Пусть тут хоть весь день караулит. Не буду я возвращаться.

Костя мог сказать: «Лёх, я тебя понимаю. Очень даже хорошо понимаю. Можешь не объяснять». Только…

– Метла, а дальше-то что? Совсем домой не пойдешь?

Лёха вскинулся. Кажется, собирался гордо выкрикнуть: «Да! Ни за что!» Но уже через секунду опять сник, огонь в глазах потух, словно Костя не вопрос задал, а снял со стены огнетушитель, нажал на рычаг и – прямо однокласснику в физиономию.

До того тоже наконец дошло: вот побегают они сейчас, поиграют в свободу, а вечерком огребут за это по полной. Потому что не смогут жить на улице. Домашние они, неприспособленные, зависимые. Хоть и не видно привязи, а держит надежно. Если не клетка, то веревочка на лапке.

Метельков посмотрел исподлобья и спросил. О том, о чем Костя никак не ожидал:

– Слышь, Костян. А та картинка ВКонтакте. Она про это? Да?

Уши стали медленно наливаться жаром.

И чего Костя так смутился? Будто Лёха застал его за чем-то таким, что для чужих глаз не предназначалось.

Удалить надо этот рисунок, и Костя удалит при первой же возможности. Но не прямо же сейчас, перед Метельковым.

Сестра из приемного покоя спросила у Инны Владимировны:

– Не выписали еще Самойлову-то?

– Нет пока, – раздраженно отозвалась Баринова. Не радовало ее лишнее упоминание об этой семейке. – Но скоро уже.

– Я так поняла, – продолжила медсестра, не заметив недовольства Инны Владимировны, – что они втроем живут. Мать, дочь и сын. И больше никого. Как же дети одни-то справляются столько времени? Или с ними все-таки есть кто-то?

Баринова с трудом сдержала новую волну раздражения.

Кто-то? Костя с ними. Ее Костя.

Или не ее уже?

Почти не разговаривает с матерью. Хотя не игнорирует демонстративно, не хранит целыми днями гордое независимое молчание, но отвечает коротко и односложно. Со всем соглашается, но такое чувство, будто не всегда слышит, о чем идет речь. Лишь бы не спорить, не объясняться. Лишь бы мама поскорее отвязалась. От этого дома неуютно и как-то студено. Так бывает по осени. На улице уже зябко, а отопление еще не включили. Вот и в квартире – вроде и не холодно, но и тепла нет.