Мидлштейны - Джеми Аттенберг

Потом Эди отправляла дочку делать уроки, а сама начинала готовить ужин, что-то существенное: курицу, стейк или макароны. Конечно, в семью за столом уже не играли — Ричард приезжал слишком поздно или не приезжал вовсе. Эди даже не ставила ему тарелку. Иногда Робин ела в своей комнате, и мать была не против. Она знала, как приятно остаться наедине с едой. Ритм их жизни был необычен, но это все же был ритм.

Полгода назад Робин перешла в старшие классы и завела друзей, двух мальчишек. С тех пор она стала отдаляться от матери. Поздно приходила домой или убегала после ужина. Звонила по ночам. В первые недели музыка в ее комнате гремела по нарастающей, потом стала затихать, а теперь ее было почти не слышно. Эди стояла в коридоре, затаив дыхание и прижав ухо к двери. У Робин явно что-то играло. Что слушает ее девочка? Эди привыкла знать о ней все, однако теперь ответить на этот вопрос не могла. Ей было и стыдно, и тревожно.

Одноклассник Робин выпил слишком много снотворного. В письме ничего не говорилось, но Эди прочла об этом в газете. И школьный сотрудник по воспитательной работе так сказал. Мальчик продержался два дня. Робин умоляла отпустить ее в больницу, однако мать запретила, потому что если бы на месте бедняги оказалась ее дочь (боже успаси!), Эди не подпустила бы к ней никого, кроме родных. К тому же она хотела оградить свою девочку от этого ужаса. Когда в шестом классе Бенни заболел ветрянкой, Эди неделю не разрешала Робин с ним общаться, но тут было совсем другое дело. Сейчас она еле сдерживалась, чтобы не ворваться в комнату дочери с обыском и не перевернуть ее вещи вверх дном. Черт возьми, ее девочка не будет сидеть в реанимации с родственниками парня, которого спасают от передозировки!

— Мне очень жаль, что твой друг умер.

Робин взяла еще бисквитов и продолжила крестовый поход по методичному уничтожению диетических сладостей Америки.

На стене висела плетеная сова с огромными стеклянными глазами. Эди повесила ее туда в восьмидесятом, когда они переехали. Робин была совсем малышкой. Домработница протирала макраме каждую неделю, и все равно на нем оставался застарелый налет. В лапах сова держала ветку. Эди собиралась выбросить ее десять лет. Серьезно, целых десять. Все руки не доходили. Сначала она занималась благотворительностью: давала бесплатные консультации — хоть какое-то отвлечение от пригородной скуки. Затем, в восемьдесят восьмом, ее добровольческая деятельность обрела великую цель. Дукакис — женатый на еврейке! — баллотировался на пост президента, и Карли, бывшая однокурсница, активно собиравшая средства для демократов, попросила Эди помочь. Та отправила чек и позвонила друзьям: Конам, Гродштейнам, Вейнманам, Франкенам — чудесным людям. Не успела она оглянуться, как начала звонить незнакомцам. Оказалось, что у нее талант. Бумажная работа и телефон. Уверенней всего Эди чувствовала себя там, где можно спрятаться, не видеть реакции людей на свой лишний вес. Это читалось даже в глазах коллег. Теперь она пригодилась, теперь от нее был толк. Старая подруга ни о чем не догадывалась, но Эди не знала, как ее и благодарить, ведь Карли спасла ей жизнь. Кого волнуют макраме на стенах, когда из Белого дома нужно выкинуть республиканцев?

Но кто же такие эти мальчишки? Ей стоило задуматься раньше. Эди встречала их, однако как-то не обращала внимания. Один долговязый, с длинными (но вроде бы чистыми) волосами, другой — коренастый, бритоголовый. Оба носили фланелевые рубашки поверх футболок, рваные джинсы и высокие конверсы. Куревом не пахнет, зрачки нормальные. Оба мало говорили и всегда улыбались Эди, когда она открывала им дверь. Еврейские подростки. Итан, Аарон. Аарон, Итан. И не вспомнить, кто есть кто.

Когда мальчишка попал в больницу, Робин орала на мать весь день. Умоляла, требовала, чтобы ей разрешили увидеться с другом. Стояла на коленях в гостиной. А на лестнице, подперев руками подбородок, молча сидел, как всегда, бесполезный Ричард.

— Она меня никогда не слушает.

Вот и все, что он вымолвил. Худший отец на свете. Только и мог что рявкнуть приказным тоном и уйти. Не понимал, что с дочерью нужно по-другому, ведь она не собака. Эди считала, что умеет подобрать к Робин ключик, но сейчас, при такой-то истерике, оставалось лишь ее сдерживать. В детстве, если Робин не получала того, что хотела, она задерживала дыхание, пока не посинеет. Эди игнорировала эти выходки, пока однажды Робин не упала в обморок. После мать уже никогда не оставляла ее без внимания, но и дочь с тех пор не делала ничего подобного. Обе получили урок. А теперь она совсем обезумела, взбесилась. Только лицо было не синее, а багровое.

— Тебе там не место, — сказала Эди. — Ему нужны близкие.

— Я — одна из двух его лучших друзей!

«У нее волосы очень отросли, — подумала Эди, глядя на дочь, которая стояла, уперев руки в бока, и орала до хрипоты. — Какая же она красавица». Мать протянула к ней руки, и Робин, наконец, обняла ее.

Это произошло позавчера. Мальчик умер, Робин так и не повидала его. Правда, с кем бы она прощалась? Эди помнила, как сидела возле умирающего отца и мучилась от того, что видит. Он был совсем не таким, каким она хотела его запомнить. Серая кожа синела, потом становилась белой, словно что-то набегало и снова уходило, как волны отлива дразнят берег. Скорбь — страшное чувство, душа сдается. Эди ни за что на свете не согласилась бы испытывать его вновь.

Робин доела печенье, встала, чтобы взять еще.

— Бери все, у меня еще есть, — сказала Эди.

Дочь мрачно взглянула на нее, но забрала упаковку и вернулась на место.

— Мам, они — мои единственные друзья. Ты знаешь, что друзей у меня больше нет?

Нет, Эди не знала.

— А теперь я совсем одна.

Робин заплакала. Она плакала и ела.

— У нас по соседству много хороших ребят, — сказала Эди, сомневаясь, так ли это.

— Они все дерьмо. Нормальную музыку не слушают. Им важно только, какие на них джинсы, а я в джинсы даже не влезаю. И они гады. Травили меня, пока я не познакомилась с Итаном и Аароном. — Она икнула и взвыла: — А теперь их не-е-е-ет.

В упаковке Робин остался только один ряд печенья. Эди самой захотелось съесть штук пять.

— Тебе не тошно? — спросила дочь.

— Ты о чем?

— Об этом. — Робин поводила руками вдоль тела.

Эди смотрела на нее, не понимая.

— Жир. Мам, очнись. Мы с тобой обе жирные.

— Не говори так, — прошептала Эди.

— Слышала бы ты, как меня называют в школе. — Робин завладело другое чувство, не грусть, нечто новое и злое, вкус, который был лучше, чем весь сахар на свете: горечь. — Они и тебя обозвали бы, причем в десять раз хуже.

Она сунула в рот печенье и проглотила, почти не жуя.

— Потому что ты толще меня. О тебе сказать можно больше.

— Ну, прости, что я такая, — ответила подавленная и окончательно сломленная Эди.

— Зачем просить прощения у меня? Извиняйся перед собой.