Мертвые возвращаются?.. - Тана Френч

— В некотором роде ты прав. Тут действительно есть что-то личное. Что касается Фрэнка, частично все так, как ты сказал: он считает, что нам подвернулась потрясающая возможность, которой грешно не воспользоваться. Но дело не только в этом. Лекси Мэдисон появилась на свет по его инициативе. Она была его крестной дочерью на протяжении восьми месяцев. Фрэнк отвечал за нее тогда, отвечает и сейчас.

— Но ведь эта девица никакая не Лекси Мэдисон. Она мошенница. Если хочешь, я могу пойти утром в отдел, занимающийся мошенничествами, и раздобыть для тебя еще целую сотню таких. Нет никакой Лекси Мэдисон. Она плод ваших с Мэки фантазий.

Он еще крепче сжал мои руки.

— Знаю, можешь не объяснять. В том-то отчасти и дело.

Сэм скривил губы.

— Еще раз повторю: у парня крыша давно в пути.

Нельзя сказать, чтобы я была с ним не согласна. Более того, во мне давно жило подозрение, что пресловутое бесстрашие Фрэнка объясняется тем, что он так и не научится отличать свои фантазии от реальности.

— Для него любое расследование вроде игры в войну, как для Пентагона, только еще круче, потому что на карту поставлено куда больше и результат куда ощутимее. Разница невелика, да и у него хватает ума сделать так, чтобы никто ничего не заметил. Мол, у него все схвачено, все ходы и выходы просчитаны, все под контролем, и в то же время в глубине души он искренне убежден в том, что это не он сам, а просто его роль исполняет Шон Коннери.

Я давно это заметила — кому, как не мне, знать. Мой собственный забор между реальностью и вымыслом также довольно шаткий. Моя подруга Эмма, которая любит, чтобы все было разложено по полочкам, говорит: причина в том, что я рано лишилась родителей и даже толком не поняла, что произошло — вчера они были, и сегодня их нет. Свалившись вверх колесами в кювет, их машина протаранила этот самый забор, навсегда оставив в нем зияющую дыру. Когда в течение восьми месяцев я была Лекси Мэдисон, я настолько к ней привыкла, так прикипела душой, что она стала для меня реальным человеком, сестрой-близняшкой, которой я потом лишилась, тенью, живущей внутри меня подобно теням исчезнувших близнецов, которые раз в десятки лет появляются на рентгеновских снимках. Еще до того как Лекси вернулась ко мне, я знала, что я у нее в долгу — хотя бы за то, что ее нет, а я жива.

Думаю, это не совсем то, что рассчитывал услышать от меня Сэм. Образно выражаясь, перед ним и так стояла полная тарелка с едой, и не было смысла добавлять в нее сомнительные приправы. Вместо этого я попыталась, насколько могла, рассказать ему о работе под прикрытием: о том, что никогда не знаешь, на что нарвешься в следующий раз; о том, как цвета вокруг приобретают огненный оттенок, грозя выжечь на лбу клеймо, а воздух становится терпким, словно ликер, в котором плавают крошечные чешуйки золота; о том, как приходится шагать сквозь эти сдвиги реальности, как вырабатываешь в себе чувство равновесия, тонкое, как у серфера, потому что каждую секунду живешь на летящем с головокружительной скоростью гребне риска. Я рассказала ему, что никогда не делилась этими переживаниями с коллегами и даже пару раз принимала экстази, потому что от него ни с чем не сравнимый кайф. Я рассказала ему, как у меня все здорово получалось, естественно словно дыхание, и никакая «бытовуха», проработай я в ней хоть миллион лет, не идет ни в какое сравнение.

Когда я закончила, Сэм посмотрел на меня, насупив брови.

— Что ты хочешь сказать? Что снова переводишься в секретный отдел?

Спросил и выпустил мои руки. Я подняла глаза — он сидел на другом конце дивана, весь какой-то нахохлившийся и взъерошенный, и хмуро смотрел на меня.

— Нет, — ответила я. — Даже в мыслях не было. — Его лицо тотчас прояснилось. — И вообще, при чем здесь это?

Кое-что я все-таки от него утаила: какая судьба ожидает тайного агента. Некоторых из них убивают, но в большинстве своем они теряют друзей, семью, любимых. Кое-кто вообще дичает и даже постепенно переходит на другую сторону. Вдруг он замечает, что назад дороги нет, и тогда ничего другого не остается, как под сурдинку, не поднимая лишнего шума, вывести такого агента из игры и раньше времени спровадить на пенсию. А кто-то — причем не тот, на кого бы вы подумали, — срывается. Срывается без видимых причин. Просто одним прекрасным утром до человека внезапно доходит, в какие игры он играет, и он замирает от ужаса словно канатоходец, который случайно посмотрел вниз.

Был у нас один парень по имени Макколл. Он проник в ячейку ИРА. Никому и в голову не могло прийти, что у него сдадут нервы, и вот однажды вечером он звонит из переулка рядом с пабом и говорит, что назад не пойдет, потому что у него трясутся коленки. Он даже зарыдал в трубку. «Заберите меня, — сказал, — хочу домой». Когда я его встретила, он работал в архиве.

Но есть еще один путь, самый опасный: когда человека подводят не нервы, а отсутствие страха. Порой агенты теряют эту способность в ситуациях, когда она была бы им только на пользу. Такие домой, как правило, не возвращаются. Они как летчики времен Первой мировой, упивающиеся своим бесстрашием. Вернувшись с полей сражений, они неожиданно понимают, что дом не для них. Но некоторых агентов работа поглотила целиком, со всеми потрохами.

Мне никогда не было страшно, что меня могут убить, и я никогда не боялась сорваться. Мое мужество только крепчает, когда по нему ведут прицельный огонь. Меня скорее пугают другие опасности, малозаметные и потому коварные. Но были другие вещи, и они не давали покоя. Фрэнк как-то раз сказал — не знаю, прав он или нет; во всяком случае, я не стала говорить об этом Сэму, — что лучшие тайные агенты всегда несут в себе некую темную черточку.

Итак, воскресным вечером мы с Сэмом отправились в Дублинский замок на военный совет. Дублинский замок — место, где расположен убойный отдел. Помню, как пару лет назад одним прохладным осенним вечером я освободила стол: сложила бумаги аккуратными стопками, пометив каждую ярлычком «Готовы к рассылке», выбросила смешные стикеры, которыми был облеплен мой компьютер, обгрызанные карандаши, старые рождественские открытки, окаменевшие конфеты из выдвижного ящика, выключила свет и закрыла за собой дверь.

Сэм заехал за мной на машине. Он был какой-то пришибленный. Правда, встал он очень рано и тотчас уехал по делам — когда он наклонился меня поцеловать, было еще темно. Спрашивать, как идет расследование, я не стала. Если бы он обнаружил что-то стоящее, пусть даже крохотную зацепку, наверняка бы мне сказал.

— Смотри не слишком поддавайся, — предостерег он, имея в виду Фрэнка, когда я села к нему в машину. — Не то он уговорит тебя ввязаться в такое, что сама будешь не рада.

— Да ладно, — ответила я. — Ты когда-нибудь видел, чтобы я поддавалась?

Сэм аккуратно поправил зеркало заднего вида.

— Знаю, можешь не рассказывать.

Стоило открыть входную дверь, как в лицо, словно пощечина, ударил знакомый запах: застарелый, ускользающий, сырой. Смесь табачного дыма с лимоном — в общем, совершенно непохожий на больничный запах антисептика в нашем новом здании. Терпеть не могу ностальгию, но каждый шаг по этим коридорам отдавался во мне ударом под дых: казалось, еще буквально вчера, зажав в зубах яблоко, я бегала по ним с папками. А как мы с коллегой, словно дети, шумно поздравляли друг друга, когда впервые удалось вытащить из подозреваемого признание — вон там, в той комнате для допросов! Или как мы с ним на пару, заловив в коридоре суперинтенданта, уговаривали его проставить нам в табеле побольше сверхурочных. Стены коридоров, казалось, имели легкий крен — скорее всего обман зрения, хотя трудно сказать, отчего он возникал, — и потому слегка кружилась голова, как от морской болезни.