Война - Алексей Юрьевич Булатов

опиум это для народа. Нужно было церковь эту снести, но мы с ним порешали, что все разборки на эту тему после победы над врагом вести будем. Он почему-то уверен, что после войны ему церковь разрешат открыть, и говорит, что бог, значит, вернет себе свое. Тьфу, – рассказывая про своего брата, Григорий явно ощущал идеологический диссонанс. Я решил задать вопрос, который мне показался уместным:

– А как тебя-то в партию с таким братом-то приняли?

– Так я в партию-то в 36-ом вступил, а его в 37-ом завернуло. Меня вызвали в Райком по этому поводу, но там посудили-подумали и поручили мне, значит, вести разъяснительную работу среди населения, ну и не стали его трогать, а меня из партии, значит, выгонять. Много еще у нас несознательных, очень много. А он брат мой, хоть на голову-то и тронутый, но сознательный. Звучит-то как странно.

– Да я понимаю, все в порядке.

Мы завели немца в землянку, которая была на самом краю, и он вдруг меня спросил:

– А ты немецкий знаешь?

– Ну, так, немного совсем, учил перед войной и в учебке.

– Это прекрасно, нам человек с немецким тут как воздух нужен. Ты ему сейчас скажи, что мы его развяжем и чтобы он сидел смирно, что все вокруг заминировано и чтобы он не думал убегать.

Мы зашли в землянку, там была керосиновая лампа, печка-буржуйка и нары. Мы развязали Генделю руки, вынули кляп, и я ему сказал, вычитывая фразы с коммуникатора:

– Гендель, ты пленный нашего отряда, бежать отсюда бесполезно, вокруг одни болота и мины. Тут вот печь с дровами, можешь топить, керосинка тебе для света». – Тут я не удержался и съязвил: —

Вот видишь, как советские солдаты обращаются с пленными немецкими солдатами? Не то что вы.

Гендель смотрел на меня полными тоски глазами и вдруг произнес:

– Если ты разрешишь мне еще раз с тобой сразиться, это будет достойно с твоей стороны. А для меня это будет честная смерть.

– Что он говорит?

– Ну, я ему про печку и про то, что мы ему условия дали получше, чем он нам. А он мне говорит, что хочет со мной еще раз сразиться, типа для него это будет лучшей смертью.

– Ого, вот он ненормальный, ей-богу, не будем мы с ним сражаться, к стенке поставим сегодня вечером – и дело с концом. Но нам с него информация еще нужна, чтобы он все рассказал, но позже.

– Мне бы немецким с ним позаниматься, заодно информацию выведать. Так-то я практики на немецком почти и не имел, мало ли, еще пригодится.

– Ну ради этого пару дней можно, ладно, сегодня он все равно не сбежит, а к вечеру тут часового приставим, пусть отдыхает. Пойдем.

Мы пошли в центральную землянку, где ребята, уже натопив буржуйку докрасна, разделись и сушили свои ватники и другое белье.

– Нам бы баню! Гриш, баньку бы. Можно?

– Ну а че бы и нет?

– Может, прямо тут замутим? Тут уже тепло, сейчас камней-то наложим и попаримся.

– Захар нас убьет, что мы с его землянки баню сделали, он же ее сушить потом десять лет будет.

– Да ничего и не десять, мы сами все и выветрим. Ну просто сил нет сейчас ждать-то, а сырые все не пропаримся – подохнем.

– Ну, и то верно, ладно, действуй, Семен.

Я слабо себе представлял, о чем они говорят, но вдруг увидел, как из землянки можно сделать баню буквально за 30 минут. Ребята принесли круглые булыжники, обложили ими буржуйку и продолжали топить так, что она стала красной. Вещи при этом куда-то унесли и принесли ведра с водой.

– Что, Леха, замер? Не парился никогда по-партизански?

– Нет, ни разу.

– Ну, не переживай, скидывай с себя все, сейчас постираемся и пропаримся.

Я не стал себя второй раз уговаривать, я снял штаны и фуфайку, которые мне уже сильно надоели, и Иван их куда-то утащил. А трусы и майку я постирал тут же. В землянке было уже градусов 60, и пот лился градом. Но когда Семен взял кочергой один из камней, который уже раскалился докрасна, и бросил его в ведро с водой, которая мгновенно вскипела, в землянке стало градусов 80, а может, и больше. Уши начали сворачиваться в трубочку, но тепло реально выгоняло тот холод, который успел проникнуть по самый позвоночник. И в ход пошли еловые веники, которыми мы парили друг друга по очереди. Недостаток такой вот походной бани был в том, что минут через 30 в парной стало абсолютно нечем дышать, а температура достигла невероятных размеров. И я выбежал на улицу, что называется, в чем мать родила, а со мной с веселым улюлюканьем и гиканьем – весь остальной народ. На улице по-весеннему уже пекло солнышко через деревья. И было жарковато, чтобы охладиться, хотелось бултыхнуться в пруд или закопаться в снег, но, к сожалению, ни того, ни другого не было. Но мы весело бегали по поляне, голые и веселые, а из землянки варил пар так, как будто там был пожар.

– Ох и влетит нам от Захара, ох и влетит, – весело кричал Григорий. – Придется нам ему вшестером новую землянку копать-то.

– Ничего, выкопаем, что нам стоит дом построить, – весело вторили в ответ.

«Посреди войны люди праздновали жизнь», – откуда-то всплыла в моей голове фраза. Вот реально, ведь еще три часа назад мы были фактически трупами, жизнь которых не стоила ничего. А тут мы опять жили и радовались жизни. Может быть, впервые я почувствовал эту радость жизни именно тут, в этом месте. Я не мог в любой момент сбежать, и именно тут я был ближе всего к смерти. И потому это парное безумие для меня было таким же радостным, как и для ребят, которые там тоже уже успели попрощаться с жизнью.

Отряд начал прибывать через час после того, как мы закончили париться, хорошо поели и выпили весь шнапс в количестве 1 литра. Я бахнул вместе со всеми и почувствовал жар внутри, который дополнил картинку. Но литр на шестерых – это литр на шестерых, хоть я и не просил добавки, но ребятам было мало, и они начали требовать еще у Григория.

– Ну, Гриша, найди, ты же знаешь, что есть заначки.

– Ну откуда тут заначки-то? Все ведь ушли, нет ни хрена, погоди, вернутся, может, и сообразим че.

И они вернулись, лагерь неожиданно стал живым, люди приходили и начинали делать какие-то свои дела, которые были нужны. Затопились печи в землянках,