Муравьиный лабиринт - Дмитрий Емец

Она едва сдержала крик. Пылал сарай Гавра. Рядом на снегу различалось несколько фигур. Две из них неподвижно стояли, третья плескала что-то. Потом туда же, в огонь, полетела и пустая канистра. Видимо, в ней оставались еще пары бензина, потому что она неожиданно полыхнула, превратившись в огненный шар, а тот, кто ее бросил, с воплем отскочил, закрыв лицо руками.

Больше Рина ничего не видела: под крыльями гиелы снова мелькали ели в синих шапках лунного снега. К тому, что спалили его сарай, Гавр отнесся спокойно. Намного больше его встревожил овражек, примыкавший к большому оврагу, как верхняя короткая палочка «Г». Рина заметила, что Гавр поджимает уши и край рта резко ползет назад и вверх, обнажая клыки. Набирая высоту, он издал короткий вопросительный звук, похожий на скрип ржавой петли. Из оврага немедленно отозвались таким же ржавым скрипом.

Рина не уловила в ответном скрипе ничего особенно грозного, но, видимо, Гавр лучше знал, что он спросил и что ему ответили. Она подумала, что, окажись рядом Шекспир, он описал бы эту краткую беседу примерно так:

ГАВР: О незнакомцы из оврага! Многих блох вашей милости! Друзьями будем ль мы навек, как человеку человек?

1-я ГИЕЛА: Только вначале мы будем тебя немного убивать!

2-я ГИЕЛА: Чего ж мы медлим?

1-я ГИЕЛА: Сейчас прольется чья-то кровь!

ГАВР: О, я несчастный! О как несчастна мать, меня родившая! Крылья мои, спасайте меня!

Следующие несколько минут Рина видела – а откровенно говоря, исключительно нюхала – только шерсть на шее у Гавра, потому что молодая гиела удирала как безумная. Лопатки ее работали как поршни. Ни о каком управлении речи не шло – Гавр спасал свою шкуру. Наконец он замедлился и, повернув морду, убедился, что за ними никто не летит. Видимо, гиелы в овраге, объяснившие Гавру, что дружба между ними невозможна, не смогли взлететь. Их удерживали на месте электропуты.

Гавр успокоился. Рина смогла оторваться от его шеи и осмотрелась. Под ними лежало овальное блюдо с яркой точкой в центре и затухающими окраинами, которые подсвечивались только паучьими лапками разбегающихся фонарей. Это было Копытово.

Рина вспомнила о Гамове и, пользуясь тем, что Гавр временно решил быть послушным, направила его вниз, к яркому центру блюда.

– Успешность всякого человека прямо пропорциональна воплям, которые в него вложишь.

– А по-моему, не воплям, а любви!

– А любовь, по-твоему, не вопли, что ли?

Из разговора Рины с Сашкой

Бабушка у Макара была плотная, даже полная. В движениях суетливая. Нос репкой, бровки домиком, губы как губы, глаза круглые. Работала в театре в гардеробе. А театральный гардеробщик это не музейный. Музейный трудится постепенно, размеренно, а театральный должен за двадцать минут «повесить» пятьсот человек, а потом за двадцать же минут их и «вытурить». Причем все нервничают, спешат, без очереди лезут, будто не в театре были, а вырываются из тюрьмы через пролом в стене.

Многолетняя практика выработала у бабы Вали особые руки с волшебными пальцами. В них в хитроумной последовательности помещались две дубленки, одно пальто и три мужских шапки. Или четыре плаща, одна куртка и чемоданчик. Или четыре мокрых плаща, два плачущих зонта и пакет размером со спартанский щит. Или восемь детских одежек с пристегнутыми штанами, выпадающими из рукавов варежками и спутанными шарфами. Или две женские шубки и одна женская шапка. Номерки обычно болтались на левом мизинце, и баба Валя их не путала.

После спектакля она шла домой и начинала бояться. Боялась не Третьей мировой войны, а своего внука Макара, который несколько раз уже довел ее до сердечного приступа и один раз сломал ей палец, когда, выталкивая бабушку из комнаты, резко захлопнул дверь. Правда, баба Валя сама ломилась тогда в комнату, пытаясь узнать, зачем Макарушке сразу четыре телефона и кому он по ним собирается звонить.

«Отвали! Это мои!» – «А зачем ты закопал их на кухне в гречке?» – «Чтобы ты не сперла!»

Лицо у нее было вечно напуганное, как у человека, который постоянно ожидает беды. Когда звонил телефон или – того хуже! – звонили в дверь, она все время вздрагивала, потому что боялась, что это окажутся либо подозрительные друзья Макара, либо какие-нибудь соседи, собирающиеся его линчевать, либо еще кто-то, ищущий управы на ее внучка. А людей этих были целые толпы. Если в соседнем дворе у машины откручивали ночью все четыре колеса, ставя ее на кирпичи, или у кого-то с лестницы пропадала новая детская коляска, или мусорный бак стоял-стоял, а потом вдруг сам собой вспыхивал вместе с мусором – участковый сразу бежал к Макару. И неважно, что в семи случаях из десяти тот оказывался совершенно ни при чем. Таково уж свойство доброй славы, что все хорошие стихи приписывают Пушкину, а все сожженные кнопки в лифте – Макару. Ему еще везло, что инспекторша его жалела, да и участковый умел соображать.

Ну «закроет» он Макара сегодня, а завтра у депутата стекло в автомобиле разобьют и стащат из бардачка антикварную губную гармошку стоимостью в средний духовой оркестр провинциального города. Кто тогда-то виноват будет?

Когда внука внезапно взяли в какую-то школу (вроде колледж какой-то или училище), баба Валя обрадовалась. Стала выспрашивать, что за «колеж» такой. Макар ухмыляется. Говорит: «на конюхов учат». Ну на конюхов и на конюхов, она не против.

«А они не пьют, конюхи-то эти?» – «Не пьют».

Бабе Вале как-то не особенно верится, чтобы конюхи и не пили.

«Это чего ж они там делают? В шахматы играют?» – «В шахматы!» – «Ты-то с ними особенно не усердствуй. А то скажут: ты вон на наше в шахматы играл, а теперь иди такому-то по голове дай!»

Учился Макар на конюха довольно долго. Участковый от огорчения даже заболел, потому что машины царапали, как и прежде, а свалить это было уже не на кого. Баба Валя почти оттаяла душой и начала даже изредка улыбаться, когда внук появился снова. Он был мрачный и злой, сразу ушел к себе, а на все вопросы орал в ответ. Баба Валя сразу мелко закрестилась, пошла на кухню и долго плакала. Ей было ясно, что у него все плохо и с конюхами что-то не сложилось. Ну а дальше все пошло как и прежде. Уже через неделю снова стал наведоваться участковый. Якобы на Макара наорал какой-то мужик, утверждая, что он поджигал что-то на детской площадке, а ночью у этого мужика кто-то «расписал» гвоздем новую машину.

«Я на площадке ничего не жег. Все он врет». – «А машину ты расписал?» – «Вы видели, что я?» – «Тебя камера подъездная сняла!» – «Правда? А запись посмотреть можно?»

Участковый ушел, плюнул.

«Смотри, парень, доиграешься!»

* * *

В тот мартовский вечер баба Валя примчалась домой в половине одиннадцатого. В сумке у нее лежали десять бутербродов с красной рыбой. В театре нередко промахивались, делали больше, чем успевали продать, хранить не разрешалось, а буфетчица ходила у бабы Вали в знакомых.