Лев Африканский - Амин Маалуф

«Пришло время летней жары, но в садах Гранады редки были гуляющие, да и цветы поникли. Самые красивые дома опустели, улицы и рынки обезлюдели, шум стих, даже в бедных кварталах. На общественных площадях кастильские солдаты сталкивались лишь с нищими, поскольку все мусульмане, заботящиеся о своем честном имени, но еще не покинувшие город, старались не показываться им на глаза, — продолжала мать полным горечи голосом. — Когда допускаешь непослушание по отношению к Господу, лучше уж делать это тайно, ведь выставить свой грех напоказ — грешить вдвойне».

Она не уставала повторять это и отцу, но тот был непоколебим.

— Единственные, кто видит меня на улицах Гранады, — это те, кто тоже не уехал. В чем они могут упрекнуть меня? — отвечал он.

Впрочем, он утверждал, что самым заветным его желанием было бежать из этого города, где попрана его мужская честь; однако уподобиться шакалу он не желал. Уходить — так только с высоко поднятой головой и презрительным взглядом.

Вскоре наступил дхуль-каада, предпоследний месяц года — пришел черед Хамзы пуститься в путь: поторапливаемый своей престарелой матерью-повитухой, осаждавшей его бесконечными причитаниями и обвинявшей в том, что он всех их доведет до Геенны огненной, он уехал, так и не продав свои земли и обещая себе вернуться позже, через несколько месяцев, для завершения дел. Пробил час отъезда и для Астагфируллаха. Он не взял с собой ни золота, ни парадных одежд, только Коран и запас пищи в дорогу.

«Настал месяц дхуль-хиджа, ночи стали прохладнее, небо затянуло облаками. Твой отец все еще упорствовал, разрываясь между Хамедом и Бартоломе, по вечерам возвращаясь то разбитым, то в страшном волнении, а то сумрачным или с прояснившимся челом, ни слова не говоря об отъезде. Как вдруг, когда до нового года оставалось меньше двух недель, его объяло лихорадочное желание уехать. И почему-то срочно, в три дня требовалось добраться до Альмерии. Почему Альмерии? Разве не было более близких портов, Адры, например, из которой отплыл Боабдиль, или Ла Рабиты, или Салобреньи, или Альмуньекара? Нет, непременно Альмерия, и именно через три дня. Накануне отъезда пожелать нам доброго пути пришел Хамед, и я поняла, что тут не обошлось без него. Я поинтересовалась у него, уезжает ли и он. „Нет, — ответил он с улыбкой, — я уеду не раньше, чем будет освобожден последний пленник-мусульманин“».

Сальма не унималась:

— Тогда тебе еще долго оставаться в стране неверных!

Он загадочно и в то же время грустно улыбнулся.

— Порой приходится ослушаться Всевышнего, чтобы лучше ему послужить, — пробормотал он, словно говорил сам с собой, а может, и напрямую с Создателем.

Мы тронулись в путь на следующий день, до рассветной молитвы, отец — на лошади, мы с матерью — на муле, багаж погрузили на пять других вьючных животных. У ворот Нажд на южной оконечности города присоединились к нескольким десяткам других путешественников, с которыми весь путь не разлучались ради безопасности. В окрестностях города и в горах было немало бандитов, ведь не секрет, что значительные богатства то и дело перекочевывали из Гранады в сторону побережья.

* * *

Чрезвычайная суматоха, царившая в порту Альмерии, оставила во мне неизгладимое воспоминание. Многие, как и мы, уезжали в последнюю минуту, и потому приступом бралось любое плавучее средство. Несколько кастильских солдат пытались навести порядок, воздействуя окриками и угрозами на самых буйных, еще несколько солдат проверяли содержимое тюков и сундуков. Было условлено, что отъезжающие могут увозить все что угодно без ограничений, и все же нет-нет да и приходилось сунуть золотую монетку слишком несговорчивому проверяющему. В порту полным ходом шел торг, хозяевам судов то и дело приходилось слышать, какая судьба уготована тем, кто наживается на несчастьях мусульман, но это ничего не меняло, и стоимость перевозки по морю с каждым часом увеличивалась. Барыши манят, усыпляют совесть, и минуты всеобщего помешательства мало пригодны для проявления душевного благородства. Смирившись, мужчины доставали кошельки и делали знак родным поторопиться. Оказавшись на борту судна, каждый пытался отвоевать для своих хоть немного пространства, что было весьма затруднительно, ведь гребное судно было рассчитано человек на сто, а в него набивались все триста.

По прибытии в порт отец не стал смешиваться с толпой. Не слезая с лошади, он медленно обвел взглядом порт и прилегающую к нему местность и направился к деревянной хибарке, на пороге которой был подобострастно принят хорошо одетым человеком. Мы следовали за отцом на некотором удалении. Он сделал нам знак приблизиться, и спустя несколько минут мы уже удобно расположились на пустом судне, на которое взошли по трапу, который был тут же убран. Человек, проведший нас на борт, был не кем иным, как братом Хамеда, возглавлявшим таможню Альмерии и покуда еще не лишившимся своего поста. Судно принадлежало ему и должно было принять на борт пассажиров только на следующий день. Мать снабдила меня и отца имбирем в дорогу, который помогал от морской болезни, сама также запаслась большой порцией. Вскоре наступил вечер, перекусив мясными шариками, которыми нас угостил хозяин, мы уснули.

Но на рассвете мы были разбужены криками: десятки мужчин, женщин в белых и черных покрывалах и детей приступом брали наше судно. Пришлось приложить усилия, чтобы не лишиться занятых накануне мест или даже быть выброшенными за борт. Когда мы вышли в море, мать прижала меня к себе. Вокруг нас стоял гомон: кто молился, кто стенал, шум волн едва перекрывал звуки голосов.

И только мой отец оставался в этот первый день изгнания невозмутимым, а на его губах даже играла странная улыбка. В самом средоточии всеобщего поражения он смог добиться крошечной личной победы.

Мне было тогда столько же лет, сколько тебе сейчас, сынок, и с тех пор никогда больше не видел я Гранаду. Бог пожелал, чтобы моя судьба не вписалась целиком в одну книгу, но, подобно волнам, следовала ритму морской стихии. При всяком пересечении моря Он лишал меня одного будущего ради другого, на каждом новом побережье Он присоединял к моему имени имя покинутой страны.

За один день и одну ночь, пока мы плыли от Альмерии до Мелиллы, жизнь моя круто изменилась. А между тем море было милосердным и ветер ручным; и лишь в сердцах моих родных назревала буря.

Хамед-«вызволитель» преуспел, выполняя отцово поручение, прости его, Господи! Когда андалузский берег исчез в дымке угрызений совести, к нам, легко перескакивая через пассажиров и их пожитки, устремилась какая-то женщина. Порывистость так не вязалась с ее нарядом и черным плотным покрывалом на голове, что мы вряд ли узнали бы ее, если б не Мариам у нее на руках.

Единственные крики радости были исторгнуты мной и моей сестрой. Мохаммед и Варда были слишком потрясены встречей, к тому же происходившей на глазах сотен людей. Сальма же крепче прижала меня к груди. По тому, как у нее занялось дыхание, по вздоху, вырвавшемуся вслед за тем из ее груди, я понял, что она страдает. Она наверняка плакала, хотя этого не было видно, и было отчего — неукротимая страсть отца должна была вскоре завести нас всех на край гибели.