Мир и война - Борис Акунин

Цену за свой товар Катина рассчитывала получить военную – по полтине серебром за пуд, так что на круг выходило сто тысяч. Огромные деньги, впятеро против обычного года. Уже и придумала, на что потратит.

Одно только тревожило. Лисиха с последним нарочным, дровосековым мальчонкой, донесла, что как раз на Наталью Овсянницу наконец ожидается большое сражение. Где-то под Можайском, это от Вымиралова всего 80 верст. Ежели раскатает Бонапарт старика Кутузова в пух и прах (а это почти наверняка), плакали денежки. Никому столько овсища, да за такую цену уже будет не нужно. Хорошо, если половину продашь, по двухгривенному.

Очень помещица за честь русского войска волновалась. Только бы выстояло, только б не далось французу в плен. Еще бы недельки две повоевало, чтобы амбар опустел, а там уже можно и замиряться.

Поэтому вечером следующего дня, когда староста Платон Иванович, собрав всех мужиков и баб, занялся засыпкой и закладкой, Катина поехала на Смоленскую дорогу сама – узнать, чем оно там, под Можайском, закончилось. Сашенька напросилась в спутницы. Запрягли коляску. Сели рядышком, высоко, на козлах.

Еще не доехав до шляха, повстречали уездного предводителя Николая Ильича Толстого. Он мчался галопом, размахивал шляпой, волосы от скачки растрепались. Еще издали закричал: «Победа! Великая победа!».

Осадил коня, стал, захлебываясь, рассказывать. У него в штабе действующей армии был кузен, адъютант, прислал список с рапорта Кутузова государю.

Граф принялся читать:

– «Августа 24-го числа пополудни в 4 часа ариергард наш был атакован при Колоцком монастыре французами. Превосходные силы неприятеля принудили отступить оной к позиции, близ Бородина находящейся, где войска были уже устроены в боевой порядок. В сей день ариергард наш имел дело с неприятельской кавалерией и одержал поверхность…».

Поглядев на количество листков, трепетавших в руке Николая Ильича, Катина сказала:

– Граф, мы с Сашенькой военных подробностей не поймем. Растолкуйте коротко, как оно там, под Бородиным этим, вышло.

– Враг на всех позициях отражен! Вот, я вам самый конец зачту: «Сей день пребудет вечным памятником мужества и отличной храбрости российских воинов, где вся пехота, кавалерия и артиллерия дрались отчаянно. Желание всякого было умереть на месте и не уступить неприятелю. Французская армия под предводительством самого Наполеона, будучи в превосходнейших силах, не превозмогла твердость духа российского солдата, жертвовавшего с бодростью жизни за свое отечество».

– С бодростью? – повторила Полина Афанасьевна в задумчивости. – И «не превозмогла»? Что-то непохоже на великую победу. Знаю я, как рапорты на высочайшее имя пишутся. А нет ли от вашего кузена какой личной записки?

– Есть. Серж пишет мне, что потери наши велики и что фельдмаршал велел войскам отойти к Москве, – несколько померкшим голосом молвил Толстой.

– Ну так вот что я вам скажу. Намял Бонапарт нашему Кутузову бока. Я хоть женщина, а знаю: после победы не отступают.

Граф заспорил, но Катина на него времени тратить не стала. Поехали дальше.

– Теперь надобно понять, насколько тяжела конфузия, – говорила Полина Афанасьевна внучке. – Поглядим-ка, как наши отступают – в порядке иль толпой. Ох, волнуюсь я за овес…

– Бабушка, как вы можете об овсе тревожиться, когда отчизна в опасности! – вознегодовала Сашенька.

– Моя отчизна ты да Вымиралово, а прочее – кобелиные игры, – отвечала Катина, настегивая лошадей.

На Смоленскую дорогу было не выехать. По ней сплошным потоком двигались повозки и верховые. Пехота, видимо, сюда еще не добралась.

Полина Афанасьевна и Саша поднялись в коляске, стали смотреть.

Кавалеристы были сильно усталые, насквозь запыленные, так что и цвет мундиров не разберешь. По эскадрону сразу ясно, какой был в сражении, а какой простоял в резерве. Те, что дрались, малочисленны; у некоторых, очевидно, легкораненых и оставшихся в строю, намотаны кровавые тряпки, но виднее всего по лицам. У рубившихся, побывавших под пулями-картечами будто некое сумасшествие в глазах. Ох, мужчины, мужчины, дурное семя…

Однако на побитых собак непохожи, примечала помещица. Кто-то размахивает руками – чем-то хвастает, кто-то даже хохочет. Прорысили гусары, только по знамени догадаешься, что полк, а на вид не более эскадрона, но ехали бодро, с песней и посвистом.

Не победа, но и не разгром – к такому заключению пришла Катина. Однако повеселела несильно. Если баталия закончилась вничью, значит перед самой Москвой, получив подкрепления, Кутузов даст новое сражение. Не уступит же он Первопрестольную с ее святынями, с Кремлем, без боя. Забоится Михайла Ларионович государева гнева, как забоялся под Аустерлицем. Кутузов – старая придворная лиса, все это знают. А значит, добьет Бонапарт русских. Если у нас от других полков осталось столько же, сколько от этих поющих гусар, иного исхода не жди. И войдет Наполеон в Москву, и продиктует мир, какой ему надобно. Всегда так было, во всех многочисленных войнах, что вел французский император. Нет, не продать овса…

– Ладно, чего тут смотреть, – мрачно сказала Катина. – Поехали восвояси.

Теперь было непросто проехать уже и проселком. Повозки, не помещаясь на Смоленке, заполонили и окрестные пути. Все поспешали уйти дальше от неприятеля, тянулись к Москве.

Выезд на дорогу, что вела в сторону Вымиралова, перегородила хорошая бричка. Она была бесконная. Оглобли беспомощно упирались в землю, задние колеса скособочились. Ясно: переломилась ось, лошадь отпрягли, поехали верхом, а экипаж бросили.

Полина Афанасьевна заколебалась: не забрать ли себе? Вещь хорошая, дорогая, рублей в семьсот-восемьсот. Прислать мужиков, живо починят. Однако не мародерство ли? Оно, конечно, по военной поре вокруг будут много разного добра бросать, не пропадать же ему? А все же как-то совестно.

Решила, что заберет и попользуется. А если когда-нибудь объявится хозяин, можно и отдать. Только спасибо скажет.

Чтобы лучше рассмотреть добычу, вышла из коляски. Спрыгнула на землю и Сашенька. Она первой обнаружила, что бричка не пустая.

Там на сене лежал офицер, безусый мальчик в мундире, каких Катина никогда не видывала: нарядный, синий с бирюзовыми вставками, с блестящими пуговицами желтого металла – уж не позолоченные ли? Рядом – картуз, тоже сине-голубой, вместо кокарды золотистый крест. Офицер и сам был прехорошенький, только очень бледный. Глаза с длинными ресницами скорбно сомкнуты, рот приоткрыт, через белейшие зубы со свистом вырывалось трудное дыхание. Правая рука у раненого была прикручена к палке грязными тряпками.

– Бедненький! – запричитала Саша, касаясь лба страдальца. – Какой у него жар! Где же санитары?

– Сбежали, – пожала плечами Катина. – Вишь, ось сломалась. Всякому своя рубаха ближе к телу.

– Бабушка, миленькая, нельзя его тут оставлять! Он погибнет! Может, он и так уже погиб! Чуете, как гноем пахнет? Не антонов ли огонь? – И глаза моментально наполнились слезами. – Ну пожалуйста! Мы же его не бросим?