Женщина на лестнице - Бернхард Шлинк

Услышав слово «заманить», она пожала плечами – то ли уклончиво, то ли утвердительно, то ли отрицательно или даже раздраженно.

– Швинд тоже здесь появится?

– Надеюсь.

– А обо мне ты вспомнила, отдавая картину в Художественную галерею?

– Собиралась ли я тебя заманить? Мне хотелось еще раз увидеть Петера и Карла. О тебе я не думала.

Я почувствовал обиду, хотя понимал, что не имею на это права. Несмотря на тряску, она заметила мою обиду, положила ладонь мне на руку. Я отвел ладонь:

– Ничего. Тебе лучше держать руль обеими руками.

– Я хочу выяснить, что осталось от прошлого. Кем я была тогда для них?.. Только трофеем и музой? Думаю, я любила в них решимость идти до конца, неукротимость, с которой Петер стремился ко все большему богатству и все большей власти, и ту неукротимость, с которой Карл пытался создать совершенное произведение искусства. Они оба были одержимыми, а я искала чего-то, что и меня сделало бы одержимой. Я получила наследство, мать позволяла мне делать все, что мне заблагорассудится, так как хотела, чтобы я позволяла ей то же самое, я изучала историю искусства, работала в музее, думала… Я вправду думала, что с настоящим мужчиной буду жить настоящей жизнью. Такой жизнью, которая сделает меня одержимой чем-то великим, ради чего я могла бы пожертвовать всем.

Почему она заботилась о бездомных детях, вместо того чтобы нарожать собственных детей? Но я задал другой вопрос: что, собственно, должно было остаться от прошлого?

– Что Гундлах по-прежнему стремится ко все большему богатству и все большей власти? Что Швинд до сих пор пытается создать совершенное произведение искусства?

Она остановила машину.

– Не знаю.

– Что они все еще любят тебя?

– Это было бы глупо. – Она умолкла, потом заговорила медленно и нерешительно: – Мне достаточно просто увидеть их прежними. И увидеть в себе опять, почему я любила их. И почему ушла от них. Ты вел размеренную жизнь. А моя жизнь похожа на вазу, которая упала на пол и разлетелась на куски.

14

Встретившись, Ирена и Гундлах обнялись. Они засыпали друг друга вопросами, пока со смехом не поняли, что вопросов слишком много и касаются они слишком обширных тем. Остались самые простые. Будет ли он ночевать здесь? Пилот тоже? Не проголодались ли они? Гундлах сначала предложил отправить вертолет за едой для ужина, но потом вполне довольствовался тем, что нашлось у Ирены. Пока мы с Иреной занимались стряпней, он стоял рядом и, опершись на трость, пересказывал нам статью из «Нью-Йорк таймс» и появившиеся следом сообщения немецких газет. Картина «Женщина на лестнице» занимала прочное место в альбомах, посвященных творчеству Швинда, но при этом никогда не выставлялась, а сам Швинд уклончиво говорил о ее местонахождении, что создавало вокруг картины ауру таинственности, сделавшую сенсацией экспозицию «Женщины на лестнице» в Художественной галерее Нового Южного Уэльса.

Гундлах пригласил пилота к ужину, но после ужина вновь велел уйти. Он с удовольствием избавился бы и от меня. Когда Ирена поставила на стол свечи и вино, он спросил ее:

– Нельзя ли нам переговорить с глазу на глаз?

Улыбнувшись, она ответила:

– У меня нет от него секретов.

Меня это обрадовало, хотя и не было правдой.

Гундлах рассказал о собственных успехах, о своих детях, о тревогах за судьбы концерна и страны, о чувстве гордости за то, чего добился в жизни. Я не услышал в его словах никакой одержимости. Лишь самодовольство человека, который хвалится своими достижениями. Как и в случае со мной, все адресованные ей вопросы Ирена тут же возвращала Гундлаху, ничего не рассказывая о себе. Похоже, это его не смущало; я спросил себя, не настаивает ли он, как и я, на своих вопросах из вежливости – или уже знает о ней все, что ему нужно. Всякий раз, когда она уклонялась от ответа, он усмехался.

Потом он заговорил о своем браке. Дескать, он вполне счастлив, супруга – хорошая женщина, успешно торгует недвижимостью, но всегда бывает рядом, когда нужна ему. Правда, она так молода, что возле нее он часто чувствует себя стариком. Он взглянул на Ирену:

– Ты тоже была молода, но с тобой я никогда не чувствовал себя стариком. Знаю, я и сам был моложе, к тому же разница в возрасте у нас была меньше. Но дело не только в этом. Увидев картину, я вновь почувствовал себя молодым. – Он улыбнулся. – Картины существуют для того, чтобы останавливать время. Я заказал тогда твой портрет, чтобы ты оставалась молодой, а вместе с тобой и я. – Наклонившись, Гундлах взял Ирену за руку. – Я все тогда сделал не так. Ты не смогла жить со мной. Но оставь мне картину.

Ирена смотрела на море. Ее лицо утратило свежесть, побледнело, теперь оно выражало только усталость, изнеможение. Болезнь, о которой она не хотела говорить мне и которая на время отпустила ее, снова вернулась. Она провела рукой по голове Гундлаха, как рассеянно гладят по голове сидящую рядом собаку, потом встала. Она едва держалась на ногах, но, когда я хотел вскочить, чтобы помочь ей, она взглядом остановила меня. Ей не хотелось, чтобы Гундлах видел ее слабость.

– Спокойной ночи.

Она медленно дошла до лестницы и поднялась; перед каждым шагом она собиралась с силами, чтобы одолеть ступеньку, потом еще одну и еще одну. Мне было больно смотреть на нее.

– Что с ней? – прошептал Гундлах.

– Спросите у нее сами. – Я не смог удержаться. – По-моему, вы хватили через край. Удивительно, что вы добились в бизнесе и политике такого успеха. Мне казалось, что для этого необходима определенная чуткость.

– У вас упрощенные представления о человеке. Можно обладать поэтической натурой и одновременно расчетливостью коммерсанта. Не хочу сравнивать себя с Ратенау[1], но эти качества вполне сочетаются, поэтому нет никакого противоречия в том, что я хочу иметь картину и причитающиеся мне миллионы.

– Вы читали Ратенау?

– Да, я читал Ратенау, а также Вебера, Шумпетера и Маркса. Если эти фамилии вам что-либо говорят. В голове у меня не только бухгалтерские балансы и биржевые котировки, А если я прав, предполагая, что вы тогда помогли Ирене, и если я заявлю об этом на судебном процессе, то с вашей адвокатской карьерой будет покончено. Так что молите Бога, чтобы я не затеял судебный процесс из-за картины – против Швинда и против Ирены.

Он перешел почти на крик. Я попросил его говорить потише, так как Ирена легла спать.

– Пусть слышит, что я хочу сказать. Похоже, здесь и так всем все известно. Мне, видите ли, нельзя без вас переговорить с Иреной. Извольте завтра отправиться на прогулку, хорошую, продолжительную прогулку. Вам ясно?

Пока я решал, стоит ли мне утвердительно кивнуть, лишь бы Гундлах утихомирился, из темноты возник Кари. Он не делал угрожающих жестов, но все равно выглядел устрашающе. Взглянув на Гундлаха, она закрыл себе рот ладонью. Гундлах уставился на Кари, словно увидел привидение. Кари исчез, а Гундлах перевел дух и покачал головой: