Муза - Джесси Бёртон

– Неужели вам не помогает церковь? – спросил Гарольд.

– Открыть вам тайну? Говорят, что у отца Лоренцо в деревне Эскинас есть любовница.

Сара рассмеялась.

– Священники всегда первые по этой части.

Исаак пожал плечами.

– Говорят, отец Лоренцо хочет присвоить себе землю между церковью и домом своей любовницы, чтобы навещать ее незаметно для посторонних.

– Это шутка? – уточнила Сара.

– Как знать, сеньора. Отец Лоренцо – кузен герцогини. Земельные участки интересуют его больше, чем молитвенник. – Он со вздохом стряхнул пепел на кончике сигареты в пепельницу. – У нас была мечта. Земля, церковь, армия, образование, труд – все изменится. Но мы оказались в… как это по-английски?.. cogidos…

– В ловушке, – подсказала Олив и, вновь поймав на себе взгляд Исаака, покраснела. – Вы оказались в ловушке. – Она отвернулась, будучи не в силах с этим справиться.

– Мистер Роблес не может быть в ловушке, – вмешалась Сара. – Он говорит по-английски. Он бывал в Мадриде.

Исаак сделал глубокую затяжку.

– Единственный выход, сеньора, – действовать. Мы должны покончить с тиранией.

– Тиранией? – переспросила Сара. – Какой тиранией?

– Большинство местных жителей хотят просто сажать капусту и мирно ее съедать. Но многие дети в Арасуэло даже не ходят в школу, потому что батрачат в поле. Они должны знать, кто надевает им шпоры на глаза.

– Шоры, – поправил его Гарольд. Так как он в основном помалкивал, все на него уставились, пока он доставал из кармана зажигалку и, опустив голову, закуривал. – Вы хотели сказать «шоры». – Последнее слово он произнес с немецким акцентом.

– Уж не планируете ли вы революцию, мистер Роблес? – спросила Сара. – Может, вы новый Ленин?

Он поднял руки, как бы сдаваясь, и засмеялся, в очередной раз поглядев на Олив. Она с трудом владела собой. Сейчас в его взгляде уж точно не было ничего случайного, и ей показалось, что она сидит на горячих углях. Такой красавец ей еще не встречался.

– Вы сами все увидите, сеньоры, – сказал Исаак. – Вы люди новые, но со временем вы сами все увидите.

– Вы коммунист? – без обиняков спросил Гарольд.

– Нет. Я член Республиканской союзной партии. В нашем регионе бедность – вещь наглядная, а не плод моего воображения. Глиняные хижины, а в них по десять детей, чьи отцы спят прямо в поле.

– Исаак… – одернула его Тереза, но он ее оборвал.

– И дело не только в бедности. Мелкие фермеры, арендующие землю, делают ее более плодородной, а владельцы «в награду» повышают им ренту, делая дальнейшее проживание неподъемным. Их труд не принимается в расчет…

– Не бросайтесь такими словами, как «тирания», мистер Роблес, – сказал Гарольд. – Настаивая на своих революционных взглядах, вы можете отпугнуть людей со средствами, которые, вместо того чтобы оказать вам поддержку, переметнутся на сторону фашистов.

Исаак опустил взгляд.

– Люди со средствами никогда не окажут нам поддержку. Но есть другой путь к всеобщему счастью.

– Принудительное перераспределение богатства, – подытожил Гарольд с мрачным видом.

– Вот именно. Народ…

– Ничто так не нарушает баланс в стране, как метод принуждения, мистер Роблес. Но послушайте, – тут Гарольд улыбнулся, – кажется, мы нарушили атмосферу трапезы, приготовленной вашей сестрой.

Тереза сверлила взглядом разболтавшегося брата. А Олив вспомнила тощих, похожих на призраков, работяг в поле, провожавших их автомобиль такими взглядами, словно они были инопланетянами.

– Мистер Роблес прав, – сказала она. – Я это видела своими глазами.

– Лив, ты бы хоть помолчала, – не выдержал Гарольд. – Забыла, во что нам обошлось твое школьное образование?

Олив переглянулась с Исааком, который ответил ей улыбкой.

* * *

Вечером, когда брат с сестрой уже ушли, пообещав через пару дней вернуться с хворостом, Олив уединилась в своей спальне на чердаке и заперла дверь. Шоры, шпоры… Эти двое пришли со своими словечками и семенами, и она даже не знала, с кем их можно сравнить. Это она и ее родители впустили их в дом или они сами проникли, обнаружив в крепости брешь? Ни в Мейфэре[36], ни в Вене никто так себя не вел; там клали на стол визитку, а не тушку цыпленка. О бедняках говорили с сочувствием, а не с гневом. Не возделывали свой участок.

Чувствуя прилив крови и легкое головокружение от того, как на нее смотрел Исаак, Олив раздвинула треногу мольберта и основательно все закрепила. Вытащив филенку, принесенную из флигеля, установила ее на пюпитре. Распахнула окно, впустив лунный свет, зажгла масляные лампы и включила электрическую возле кровати. Преклонив колена перед дорожным баулом, как паломник перед алтарем, провела пальцами по тюбикам с красками, спрятанным под хлопчатобумажной одежонкой. А когда их вытащила, все вдруг сложилось, сердце встало на свое место, грудь свободно вздохнула. Ни один тюбик не раздавился во время переезда, порошки сохранились в целостности и сохранности, пастельные кисти не сломались. Эти подручные средства неизменно оставались ей верны, даже когда все шло наперекосяк.

Пока она работала, мотыльки бились о лампочки, но она этого даже не замечала. Впервые за долгое время все заслонило кристальное ощущение цели и образов, рождающихся на старой деревянной доске. Это был вид на сад, в утрированном цвете, и в глубине финка с облезшей багряной краской на оконных рамах. Дом прочно стоял на земле, зато необъятное небо над ним, с ангельским оттенком серебристо-серого, напоминало живой водоворот. Дом на картине казался меньше, чем в действительности, а деревья на переднем плане обзавелись плодами, которых на самом деле не было.

Пожалуй, эту живопись можно было назвать фигуративной, но уж точно не реалистичной. В ней появилось нечто сюрреалистическое, чего раньше не наблюдалось. Несмотря на вполне приземленные тона – охра и веселая зелень, фольклорно-нежные красновато-коричневые штрихи и горчично-бурый, – во всей сцене было что-то потустороннее. Дар небес обещал вот-вот пролиться. С полей, как из рога изобилия, вываливались урожаи злаков, и яблок, и маслин, и апельсинов. Сад больше походил на джунгли, а неработающий фонтан превратился в животворящий ключ, бьющий из-под сатира, украшенного пилястрами. Финка напоминала гостеприимный дворец с огромными окнами нараспашку. Свободные мазки, безупречная точность, цветовые доминанты.

Олив уснула в четыре утра, рядом с мольбертом. Проснувшись, она постояла перед картиной, пока солнце выглядывало из-за горизонта. Она даже не подозревала, что способна на такое. Впервые в жизни ей удалась картина такой экспрессии, непомерности и избыточности, что она была близка к шоку. Вот он, отвоеванный идеал, рай на земле, и ирония заключается в том, что толчком послужило место в заброшенном уголке Испании, куда родители притащили ее силой.