Сердце Ангела - Уильям Хьёртсберг

— А вот как раз чтобы не плакать. Когда он ушел, знаете, во сколько мне это влетело? Так вот, чем рыдать, лучше уж посмеяться… Так что же нужно?

— Я пишу статью для «Лук» о забытых певцах сороковых годов. Джонни у меня первый в списке.

— А я его из своего списка вычеркнул.

— Вот и хорошо. Если бы я разговаривал только с теми, кто его любил, статья получилась бы скучная.

— А его никто не любил, кто с ним общался.

— Может быть, вы мне расскажете о его романе с Евангелиной Праудфут? У него же была какая-то из Вест-Индии?

— Понятия не имею. В первый раз слышу.

— Вы знаете, что он занимался вуду?

— Это что, куклы, булавки и прочая дребедень? Может быть. С него станется: он вечно с какой-то чертовщиной носился.

— То есть?

— Ну, например… А вот был случай. Мы были на гастролях — где, уже не помню — так вот, я смотрю, он на крыше голубей ловит. С такой сеткой еще, как собачник из мультиков. Ну, я подумал, мало ли, может, ему местная кормежка не нравится. Потом отыграли, захожу к нему в номер, а у него этот голубь лежит на столе, весь разрезанный, а он у него в кишках карандашом копается.

— Что за бред?

— Вот и я его спросил. Он мне сказал какое-то иностранное слово, я сейчас не помню уже. Я ему говорю: переведи, а он говорит, что это он так гадает. Якобы в Древнем Риме так жрецы гадали.

— Что-то больно на черную магию смахивает.

Паук засмеялся.

— Точно. Он постоянно с какой-то ерундой носился, то кишки эти, то йога, то еще чаинки какие-то, гадалки — черт-те что. У него еще кольцо было золотое, толстенное, с какими-то еврейскими надписями. Сам-то он вроде не еврей был.

— А кто?

— А черт его знает. Розенкрейцер какой-то. Он еще с собой череп возил в чемодане.

— Человеческий?

— Одно время и человеческий был. Якобы из могилы какого-то типа, который десять человек убил. Джонни говорил, что он ему силу дает.

— Похоже, он вас разыгрывал.

— Может, и так. Хотя ведь он перед каждым выступлением часами на него пялился. Многовато для розыгрыша.

— А вы не знали Маргарет Крузмарк?

— Маргарет… как вы сказали?

— Невесту его.

— А-а, это из высшего общества? Видел пару раз. А что?

— Какая она была?

— Красивая. Молчала все время. Знаете, такие девушки бывают: смотрит тебе в глаза и молчит.

— Я слышал, она гадала хорошо.

— Может быть, не знаю. Мне, по крайней мере, она ничего не нагадала.

— А почему они разошлись?

— Понятия не имею.

— А старые друзья? Есть кто-нибудь, кто все это знает?

— Да говорю же: не было у него друзей. Только череп разве.

— А Эдвард Келли?

— Не слышал. Был один Келли в Канзас-Сити, на фортепьяно играл, но Фаворита тогда и в помине не было.

— Ну, спасибо за разговор. Вы мне очень помогли.

— Не за что.

На этом мы распрощались.

Объезжая выбоины, я добрался по Вестсайдскому шоссе до Сто двадцать пятой улицы и покатил на восток, мимо гостиницы «Тереза», мимо гарлемских театров «Риальто» и «Аполлон», пока не выехал на Ленокс-авеню. Неоновая вывеска в витрине аптеки мисс Праудфут была погашена. Окошко на входной двери закрывала длинная зеленая штора, а к стеклу липкой лентой была приклеена картонная табличка: «Сегодня аптека не работает». Действительно, все заперто, и ни гласа, ни воздыхания.

Я обнаружил телефон в соседней забегаловке и поискал в справочнике номер Епифании, но там значилась только аптека. Я позвонил, но никто не ответил. Тогда я нашел телефон Эдисона Свита, набрал первые четыре цифры, но передумал. Лучше нагрянуть без звонка: так больше шансов его разговорить. Спустя десять минут я припарковал машину на Сто пятьдесят второй улице как раз напротив его дома.

У подъезда молодая женщина с двумя ревущими отпрысками у ног рылась в сумочке в поисках ключа, одновременно удерживая вырывающийся пакет с покупками.

— Вам помочь? — спросил я и подержал ей пакет, пока она открывала дверь.

Женщина жила на первом этаже. Я отдал ей ее покупки, и она с усталой улыбкой поблагодарила меня. Дети шмыгали носами, вцепившись в ее пальто, и таращились на меня снизу карими глазищами.

Я поднялся на третий этаж и, удостоверившись, что на площадке никого нет, нагнулся, чтобы изучить конструкцию Ножкиного замка. Выяснилось, что дверь не заперта. Я поддал ее ногой, и моему взору предстала стена, с ярко-красным пятном, словно плеснули из ведерка с краской. Может, и краска, конечно, но что-то не похоже.

Я попятился и спиной навалился на дверь. Щелкнул замок.

В комнате царил разгром, на сбитом в гармошку ковре валялась перевернутая мебель. Видимо, драка была нешуточная. В углу лежала сбитая полка с цветочными горшками. Проволока на карнизе прогнулась римской пятеркой, и занавески повисли складками, как чулки у проститутки на десятый день попойки. Посреди хаоса стоял уцелевший телевизор, и на его экране медсестра из сериала обсуждала с внимательным практикантом превратности адюльтера.

Ни к чему не притрагиваясь, я пробрался на кухню между перевернутых кресел. Тут не было никаких следов борьбы, на столе со столешницей из огнеупорной пластмассы стояла чашка с остывшим черным кофе. Если забыть кавардак в гостиной, все здесь было очень по-домашнему.

По ту сторону бормочущего телевизора был короткий темный коридор и закрытая дверь. Я натянул резиновые перчатки и повернул ручку. Когда я заглянул внутрь, мне очень захотелось выпить.

На узкой кровати лежал Ножка. Его руки и ноги были привязаны к столбикам бельевой веревкой. Он был мертв — мертвее не бывает. К толстому животу прилип мятый, пропитавшийся кровью фланелевый халат. Простыни, жесткие от крови, словно накрахмаленные, сбились складками.

Перед смертью Ножку сильно избили. Глаза его вылезли из орбит, белки пожелтели, как старинные бильярдные шары из слоновой кости. Рот был открыт, и оттуда торчало что-то похожее на толстый кусок кровяной колбасы. Диагноз ясен и без вскрытия: смерть от удушения.

Я нагнулся, чтобы разглядеть, что торчит из распухших губ, и почувствовал, что одного стакана будет мало. Ножка подавился собственным членом.

Внизу во дворе смеялись дети.

Ничто на свете не заставило бы меня приподнять потемневшую полу халата. Я и так знал происхождение орудия убийства. Стена над кроватью была изрисована детскими каракулями. Ножкиной кровью были выведены звезды, спирали, длинные ломаные линии-змеи. Все три звезды были пятиконечные и смотрели верхушкой вниз. Многовато стало падающих звезд.