Дверной проем для бабочки - Владимир Гржонко

— Это Кузейро, — сказала дама, выпустив свисток, — слышишь, эй, ты! И он нас спасет. Ну-ка останови машину! А то…

Она приготовилась снова засвистеть, но всё ещё смеющийся Харон быстро и ловко ухватил кота за холку и легко поднял к потолку кабины. Не ожидавший плохого кот по-заячьи задёргал длинными задними лапами и издал низкий утробный оскорблённый стон. Свисток вывалился у дамы изо рта, она рванулась вперед и схватила Харона за волосы.

— Ах ты, гад такой! — закричала она, но даже крик у неё получился каким-то нежным и несерьезным. — Оставь Кузейро — убью!

От боли Харон чуть не выпустил руль, но быстро бросил кота на сиденье и освободившейся рукой накрыл вцепившиеся в него пальцы. Билли не знал, что ему делать: такси продолжало двигаться по Бродвею не превышая положенных тридцати миль в час, за окном уже кипел хлопотливый Чайнатаун, а всерьез разъярённый Харон своей могучей рукой, похоже, не мог оторвать от себя эту маленькую решительную женщину. Билли слышал, как он громко сопел. Дама тоже тяжело дышала: ей, со своего места, бороться с водителем было не очень удобно. Она подвинулась, стараясь найти наиболее выгодную позицию, при этом больно наступила Билли сначала на одну ногу, потом на другую и для упора ещё больше наклонилась вперёд. Теперь прямо перед глазами Билли маячил её обтянутый платьем зад, а раздвинутые ноги сжимали его колени, что, наверное, помогало женщине удержать равновесие в этой нелепой схватке. И она, и Харон застыли почти неподвижно, напоминая статую или борцов сумо. А кошачий дух сделался слабее, перебитый резким запахом пота и дешёвой парфюмерии. У Билли от всех этих ароматов легко закружилась голова. Но не только от ароматов. Округлые женские ягодицы чуть колыхались перед ним, а дама, казалось, забывшая обо всём, легко постанывала от усердия или ярости. Вдруг она в судорожном рывке стала опрокидываться на Билли. Чтобы защититься, он успел только приподнять руку и сразу же всеми пальцами ощутил мягкую упругость…

Билли понял, что управлять своими движениями он более не в силах. И тут же обе его руки засуетились — каждая сама по себе, так что вскоре почувствовал освобождение от мешающей ему тесной материи. А руки всё не останавливались, сжимали чуть подрагивающий женский зад и не успокоились, пока дама не оказалась на коленях у Билли. Руки всё ещё копошились в тесноте, что-то вытворяли, убирали какие-то препятствия, пока между напряжённым телом Билли и мягкими теплыми ягодицами незнакомой дамы не осталось совершенно никакой преграды, никакого зазора. И только тогда руки расслабились и бессильно замерли. Адама ойкнула и попыталась было приподняться, но тут же ойкнула ещё раз и опустилась обратно. Когда она опять слегка отстранилась, Билли уже знал, что это только на секунду. И, действительно, она всё теснее прижималась к нему, подрагивая и крепко сжимая его снаружи и изнутри.

Билли вздрогнул и громко застонал. Его захлестнуло ощущение, что долгожданный Подарок стал стремительно освобождаться от бантиков и блестящей бумаги, и всё чётче и чётче становились его контуры. Дух захватывало от того, что угадывалось в этом Даре, который вот-вот должен был ему открыться! Билли смутно догадывался, что этот Дар — подлинный, по-настоящему бесценный и, значит, принадлежащий не только ему самому, но и всему человечеству… Но тут дама подпрыгнула в тесном пространстве кабины, ударилась головой о светильник на потолке, и Билли увидел, как Харон, не глядя, с усилием выворачивает ей руку. Дама вскрикнула, вырвалась и забилась в угол. Тяжело дыша, она нашла свою шляпу, надела её и прошипела Харону:

— Ну ничего, подлец, это ещё не все, вот увидишь! Ещё неизвестно, что на это скажет…

Она не договорила и мстительно улыбнулась. Потом повернулась к Билли и, облизнув пересохшие губы, беспечно сказала:

— Я думаю, с этим гадом всё ясно. А вот нам не мешало бы познакомиться. Меня зовут Пегги. Нормальное американское имя, не правда ли? А вот фамилия у меня итальянская — Сольерри. Вас это не смущает?

Она привстала и, как будто ничего не произошло, протянула руку к зеркалу и стала заправлять под шляпку выбившиеся лёгкие волосы. Билли заметил, как вздрогнул и напрягся каменный Харон, а сам он с отчаянием и острым разочарованием почувствовал, что его Подарок снова укутывается непроницаемой бумагой, охватывается ленточками и бантиками — и отдаляется, уходит от него в темноту… И Билли заплакал.

Плакал Билли долго и бурно. Так плачут брошенные дети или разочарованные женщины. Слёзы, почему-то плотные и густые, как вазелин, залепили ему глаза и не хотели скатываться вниз по щекам, застревали в ресницах, оставляя испарину на стёклах очков. Билли потёр пальцами сначала веки, потом очки, но получилось ещё хуже: теперь он видел всё вокруг как будто через наполненный водой аквариум — нелепо выпуклым и расплывчатым. Потолок кабины казался бесконечно далёким, затылок Харона — невероятно большим и выгнутым, а дама расплылась, превратившись в неузнаваемое бесформенное пятно… В отчаянии он закрыл глаза и неожиданно окунулся в глубокую, тёмную и совершенно пустую Вселенную. Почему он назвал её именно так, Билли не знал, но чувствовал, что эта Вселенная всегда потаённо жила в его душе и сейчас раскрывалась перед ним как дверь в глухое и страшное никуда. Билли даже начал задыхаться, но так и не понял от чего — то ли от открывшейся ему пустоты, то ли просто у него заложило нос, а открытый рот не справлялся с судорожными неудержимыми всхлипами. Билли не заметил, в какой момент на его затылке появилась поглаживающая ладонь. Он не мог бы сказать, чья это была ладонь. И только, ощутив её легкость и мягкость, понял, что дама, очевидно, снова придвинулась к нему и старается утешить. От этого Билли стал задыхаться ещё больше, жёсткие пальцы судороги, обхватившие его грудь, сдавили сильнее, совсем не пропуская в горло воздуха. Он уже успел испугаться, что действительно задохнется; в ушах загудело, а в глубь его распахнутой Вселенной поплыла туго скрученная унылая радуга. Но тут же всё изменилось — или ему показалось, что изменилось: дышать стало легче, и, хотя он всё ещё плакал, гул прекратился, а открытые глаза стали видеть чётче.

Над Билли, как будто он лежал, а не сидел, склонились два лица. Одно — с густой красноватой щетиной на грубых щеках и скорбно перекошенными губами и другое — поменьше и понежней, с умилительной улыбкой и круглыми весёлыми глазами. Билли стало ужасно неловко за свой плач; он, похоже, забыл, что находится в машине взявшего его в заложники бандита, рядом со странной незнакомкой, которая… Он несколько раз глубоко вздохнул, снял очки и снова потёр глаза. Очки из его рук тут же попали к Харону, который бережно их осмотрел, подышал на стёкла и стал протирать подолом платья незнакомой дамы. Дама совсем не возмутилась, наоборот, наклонилась вперед, чтобы Харону было удобней, и Билли, сощурившись, увидел обнажившуюся полную белую ногу. Харон не обратил на неё никакого внимания, он только ещё раз проверил на свет чистоту очков и вернул их Билли. Выражение его лица было по-прежнему скорбным, но не мрачным а, скорее, светлым, как у человека, после сытного ужина размышляющего о загробной жизни.

— Кстати, — сказал Харон и чуть наклонил голову, — а теперь можно и домой. Тебя там, наверное, ждут, а? Ну поехали, поехали.