Дом толерантности (сборник) - Анатолий Грешневиков

Тревожное утро еще не наложило на него усталости, и он собрался искать Верного. Накинув на понуро обвисшие плечи пиджак, он еще раз выглянул в пустой двор. За окном дышал серенький рассвет. И как ни тяжела была походка его обожженых на войне ног, он пошел разыскивать друга.

Раскисшая земля давно вобрала в себя холодную воду, оголила стылые трамвайные рельсы. На мёрзлом асфальте не осталось следов весенних луж.

Он брёл по улицам в стоптанных резиновых тапках, с непокрытой головой, в рубашке, неряшливо заправленной в брюки.

Верный будто сквозь землю провалился. Расспросы прохожих не помогли, никто пса не видел. Лицо старика побледнело, в морщинах застыло напряжение, глаза мокро блестели… Иван Никодимыч испытывал одно чувство: бесконечной жалости к пропавшему другу, который скрашивал его незавидное одиночество, служил верой и правдой, помогал жить.

Два часа ходьбы так вымотали старика, что он решил вернуться домой. С лица его не сходили задумчивость и испуг, а взгляд, блуждал по сторонам в надежде отыскать знакомый силуэт.

В парке на скамейке он переждал несколько минут, успокаивая боль в ногах, прислушиваясь к учащенно бьющемуся в груди сердцу. Проходившая мимо полноватая женщина с авоськой в руке поинтересовалась, не нуждается ли он в помощи. Иван Никодимыч помотал головой, стесняясь произнести громкое слово, которое нарушило бы тишину бесполезными объяснениями.

Он ждал собаку весь день. Заходил просить помощи к соседу Николаю Степановичу, но тот задержался в университете. Ольга Владимировна сказала, что ждать его бессмысленно, на кафедре сложные переговоры.

Ночью ему было не до сна. Передумал всякое… Может, Верный попал под колеса машины, может, его поймали молодые душегубы… Прошлым летом они ездили по улицам на специальной машине и вели отстрел бродячих животных.

Лишь к утру глаза его тяжело сомкнулись… И, как назло, в дверь позвонили. Иван Никодимыч открыл. Перед ним стоял осанистый бородатый старик с одутловатым лицом. Они встречались в магазине в очереди за молоком.

– На дереве случайно висит не твоя собака?! – прошептали его бледные губы.

– Нет, этого не может быть, – испуганно, с дрожью в голосе, ответил Иван Никодимыч и молча, медленной неровной походкой, побрел за бородачом.

Пока шли – оба молчали. Сопровождающий тупо смотрел под ноги на пыльные ступеньки, всем своим видом демонстрируя глубокое внутреннее равнодушие.

Лишь в парке, подойдя к рослой березе, где на сучке на толстой веревке висел Верный, он процедил сквозь зубы:

– Кому мешала псина? Бегала себе, бегала, вреда не приносила… Совсем озверели люди.

В стороне от несчастного дерева стоял еще один мужчина, подавленный и расстроенный. На его худощавом лице замер все тот же немой вопрос: зачем убили собаку и повесили ее у дороги на виду у прохожих?!

Старик обмяк при виде мертвого друга. Ему не надо было спрашивать ни себя, ни окружающих, кто и зачем убил Верного. Он сразу мог ответить: это дело рук Анзорa, тот не раз угрожал, обещал убить собаку, вот и сдержал слово, сделал гнусное дело, чтобы запугать старика. А заодно отомстить за неоткрытую торговую лавку, за публикации в газете.

Над березовым горизонтом проползла туча, делая его узким и хмурым. Дунул теплый ветерок, коснувшись мягкой седины старика, обрамлявшей крепкий морщинистый лоб. Он смотрел на Верного, содрогаясь от мысли, что это именно он висит, и не знал, как и чем ему помочь. Руки дрожали… Достав из кармана скомканный носовой платок, он положил его на один влажный глаз, затем на другой, но слезы все равно тихо побежали по щекам, по жилистой шее.

Бородач принёс лестницу, забрался по ней, перерезал веревку и помог Ивану Никодимычу осторожно опустить тяжелую тушу Верного на землю. Затем унес лестницу и больше не вернулся. Старик сидел на земле, крепко прижав к сухой груди четвероного друга. Ноги у того уже окаменели, на зубастой черной пасти застыла пена.

Полчаса мимо него проходили люди, о чем-то сокрушались… А он не слышал за своей спиной ни грозных речей, ни полушепота взволнованных мужчин и женщин.

Вечером Николай Степанович и Алексей Константинович помогли старику вывезти собаку за город и захоронить ее в лесополосе. Убитый горем, он даже не стал примечать место могильного бугорка, так как знал, что сюда, в такую даль, ему никогда не добраться.

Прощание проходило тихо и без слез. Старик вспомнил, как Верный будил его по утрам, покусывая за руку, скуля у кровати, и стаскивая на пол одеяло…

– А если бы я раньше его сдох, то на моей могиле он бы месяц выл страшно, громко, тоскливо…

Эти последние горькие слова Иван Никодимыч, задыхающийся, обессиленный болью, сказал уже в отъезжающей машине, в дороге, уходящей в городскую темноту.

За мутным окном Николай Степанович разглядел очертания далекой деревушки. Вспомнил недавние слова Маши. Она бредила поездкой к деду Матвею… Сейчас и ему захотелось освободиться от жизни в каменном доме, уехать навсегда в далекую тихую деревню, к желанному покою.

…Память об убитой собаке дала о себе знать через несколько дней. В парк заехал тяжелый бульдозер, люди высыпали навстречу ему из квартир, а среди них не оказалось старика. Николай Степанович поинтересовался, может, кто-то видел его…. Получив отрицательный ответ, он понял: у старого соседа депрессия. Наверняка сидит в затхлой комнате и заливает горе самогоном, поминая четвероногого друга.

Следом за бульдозером в парке появился автобус с полицейскими. Из него первой к протестующим людям вышла знакомая чиновница. Николай Степанович узнал ее по энергичному лицу, движениям, жестам, и, конечно же, по свободно льющейся речи.

– Писатели нашлись на мою голову, – гремел ее залихватский голос, выманивающий из автобуса полицейских со щитами и дубинками. – Я вам тысячу раз говорила, не надо строчить кляузы в газеты, у нас принято законное решение – здесь будет стоять торговая лавка.

В ее руке была зажата бумага. Когда грозная говорливая чиновница потрясла ею над головой, из автобуса вышел невозмутимый Анзор. Его нервная фигура замыкала группу вооруженных молодцев. Увидев Николая Степановича и Машу, стоящих перед гудящей техникой, он подошел к ним.

– У нас на Кавказе говорят: «Один в поле воин…», – его лицо расплылось в наглой улыбке.

– А я слышала, что у вас один в поле нахал, – парировала Маша. – Для тебя же я эту пословицу переиначу так: «Один в поле – арбуз!».

– Мне дали разрешение на строительство. Я вам его показывал. Все законно. Уйдите, пожалуйста, не мешайте мне строить.

Отец долго не вступал с ним в разговор. И лишь когда полиция выстроилась в шеренгу, изготавливаясь к движению на протестующих, когда черноглазый, в нахлобученной фуражке, с короткими усами парень схватил за рукав Анзора, он решил обратиться к нему.

– Молодой человек, можно вас попросить сделать одно одолжение… Небольшую уступку.